Гигиена убийцы. Ртуть (сборник) - Нотомб Амели. Страница 20
– Я великодушно предупреждаю вас: если вы собрались помериться со мной силами на поле логики, ваши шансы равны нулю.
– При вашем понимании логики – не сомневаюсь. Но я пришла сюда не дискутировать.
– Зачем же вы пришли?
– Удостовериться, что вы – убийца. Спасибо, что развеяли мои последние сомнения: я ловко вас надула, мой блеф сработал.
Толстяк залился гадким смехом:
– Ваш блеф! Великолепно! Вы думаете, будто способны надуть меня?
– Я имею все основания так думать, потому что сделала это.
– Эх вы, самонадеянная пустышка! Да будет вам известно, блеф – это выкачивание информации. А вы ничего из меня не выкачали, потому что я сам выложил вам всю правду с первого хода. С какой стати я стал бы скрывать, что я – убийца? Правосудия мне бояться нечего, меньше чем через два месяца я умру.
– А как же ваша посмертная слава?
– Она от этого только ярче воссияет. Я уже вижу витрины книжных магазинов: «Претекстат Тах, Нобелевская премия убийце». Мои книги будут раскупать, как горячие пирожки. То-то порадуются издатели. Поверьте, это убийство – большой подарок для всех.
– Даже для Леопольдины?
– Особенно для Леопольдины.
– Вернемся в двадцать второй год.
– Почему не в двадцать пятый?
– Вы слишком торопитесь. Я не могу пропустить эти три года, они – главное в вашей истории.
– Истинная правда. И поэтому рассказать о них невозможно.
– Вы, однако, рассказали.
– Нет, я написал.
– Давайте обойдемся без словесных игр.
– Вы это говорите писателю?
– Я сейчас беседую не с писателем, а с убийцей.
– Это одно и то же лицо.
– Вы уверены?
– Писатель, убийца – две стороны одной медали, два спряжения одного глагола.
– Какого глагола?
– Самого редкого глагола и самого трудного: глагола «любить». Не забавно ли, что авторы школьных учебников грамматики избрали для парадигмы глагол с самым непостижимым смыслом. Будь я учителем, давно заменил бы этот эзотерический глагол каким-нибудь попроще.
– Убить?
– Убить тоже не так просто. Нет, каким-нибудь тривиальным и доступным глаголом – голосовать, рожать, интервьюировать, работать…
– Какое счастье, что вы не учитель. А вы знаете, что необычайно трудно добиться от вас ответа на вопрос? У вас просто талант уклоняться, менять тему, вилять. Приходится постоянно призывать вас к порядку.
– Я польщен.
– Но на этот раз вы не отвертитесь: двадцать второй – двадцать пятый годы, прошу, вам слово.
Тягостное молчание.
– Хотите карамельку?
– Господин Тах, почему вы мне не доверяете?
– Я – вам? Да ничего подобного. Положа руку на сердце – не представляю, что я мог бы сказать вам. Мы были совершенно счастливы и любили друг друга божественной любовью. Ну что еще я могу вам рассказать, кроме подобных глупостей?
– Я вам помогу.
– Я готов к худшему.
– Двадцать четыре года назад, с наступлением литературной менопаузы, вы оставили неоконченный роман. Почему?
– Я говорил это одному из ваших коллег. Всякий уважающий себя писатель должен оставить хотя бы один неоконченный роман, иначе он не тянет на классика.
– И много вы знаете писателей, которые публиковали бы неоконченные романы при жизни?
– Ни одного не знаю. Я просто оказался хитрее всех: пожинаю при жизни лавры, которые всем прочим достаются лишь посмертно. У начинающего писателя неоконченный роман выглядит оплошностью, юношеской слабостью пера, но у великого писателя, признанного классика неоконченный роман – это высший изыск. Знаете, «прерванный полет гения», «духовный кризис титана», «бремя неизреченного», «перфекционизм Малларме» – одним словом, это себя оправдывает.
– Господин Тах, вы, кажется, не поняли вопроса. Мне неинтересно, почему вы оставили неоконченный роман, – я спрашиваю, почему вы оставили этот роман неоконченным.
– Ну, в процессе его написания я вдруг вспомнил, что еще не сваял неоконченного романа для укрепления моей славы, опустил глаза на лежащую передо мной рукопись и подумал: «Почему бы не этот?» После чего отложил перо и больше не добавил ни строчки.
– Не надейтесь, что я вам поверю.
– Отчего же?
– «Отложил перо и больше не добавил ни строчки», говорите вы? Скажите лучше: «Отложил перо и больше никогда не написал ни строчки». Не странно ли, что после этого пресловутого неоконченного романа вы бросили писать окончательно и бесповоротно, – вы, писавший ежедневно целых тридцать шесть лет?
– Должен же я был когда-то остановиться.
– Но почему именно тогда?
– Не ищите скрытого смысла в таком банальном явлении, как старость. Мне было без малого шестьдесят, и я ушел на покой. Что может быть естественнее?
– Отложили перо, и больше ни строчки – неужели вы состарились в одночасье?
– А что такого? Вы думаете, стареют каждый день? Можно прожить десять, двадцать лет, не старея, а потом вдруг, без особой на то причины, состариться на эти двадцать лет за пару часов. С вами тоже так будет, вот увидите. Посмотритесь однажды вечером в зеркало и подумаете: «Боже мой, с утра я постарела лет на десять!»
– Без причины? В самом деле?
– Без какой-либо иной причины, кроме неумолимого времени.
– Легко валить все на время, господин Тах. А вы ведь ему помогли, я бы даже сказала, обеими руками.
– Рука – вместилище наслаждения писателя.
– Руки – вместилище наслаждения душителя.
– И в самом деле, приятнейшая штука – удушение.
– Для того, кто душит, или для того, кого душат?
– Увы, мне знакомы ощущения только одной из сторон.
– Ничего, у вас все впереди.
– Что вы хотите этим сказать?
– Сама не знаю. Вы меня совсем заморочили. Расскажите мне об этой книге, господин Тах.
– Ну уж нет, мадемуазель, это вы мне расскажете.
– Из всего, что вы написали, это моя любимая.
– Почему? Потому что в ней про замок, про знатных господ и про любовь? Вы женщина до мозга костей.
– Мне и правда нравятся книги про любовь. Знаете, я часто думаю, что, кроме любви, на свете нет ничего интересного.
– Силы небесные!
– Иронизируйте сколько угодно, вы же не можете отрицать, что написали эту книгу и что она про любовь.
– Ну, раз вы так считаете…
– Это, кстати, единственная у вас книга про любовь.
– Спасибо, утешили!
– Я вынуждена повторить свой вопрос, господин Тах: почему вы оставили этот роман неоконченным?
– Надо думать, отказала фантазия.
– Фантазия? Вам не требовалась фантазия для написания этой книги, вы рассказывали о реальных событиях.
– Вам-то откуда это знать? Вас там не было.
– Вы убили Леопольдину, так ведь?
– Да, но это не доказывает, что все прочее тоже правда. Все прочее – литература, мадемуазель.
– А я думаю, что все в этой книге – правда.
– Думайте на здоровье.
– Здоровья это вряд ли прибавит, но у меня есть веские основания думать, что этот роман автобиографичен до последней строчки.
– Веские основания? Ну-ка, ну-ка, выкладывайте какие, посмеемся.
– Архивы подтверждают существование замка, вы дали очень точное его описание. Герои носят те же имена, что их реальные прототипы, кроме вас, конечно, но Паисий Трактатус – весьма прозрачный псевдоним, даже инициалы совпадают. Наконец, в тысяча девятьсот двадцать пятом году действительно зарегистрирована смерть Леопольдины.
– Архивы, канцелярщина – это вы называете реальностью?
– Нет, но, если вы придерживались этой, так сказать, официальной реальности, напрашивается вполне логичный вывод, что вы не отступили и от реальности более сокровенной.
– Слабоватый аргумент.
– У меня есть и другие – стилистика, например. Стилистика далеко не столь отвлеченная, как в других ваших романах.
– Еще слабее. Впечатления, заменяющие вам критическое суждение, доказательством служить не могут, особенно на столь зыбкой почве, как стилистика: щелкоперы вроде вас больше всего чуши порют, когда речь идет о стиле того или иного писателя.