Жуки на булавках - Бухов Аркадий. Страница 4
– Что прислуга?
– Прислуга, которая так в курсе дел… Мы приходим, а она уже изволит докладывать: у барина любовница сидит…
– Ей-богу же, это…
– Это, конечно, твое дело, ты не маленький, но ты так упорно твердил, что целые дни работаешь…
– Да я, право же…
– Да ты не оправдывайся, смешно… Ну, пока прощай… Заходи…
– Вы ко мне…
– Да теперь к тебе неловко… Еще помешаешь…
VI
Тяжелый дубовый клин нельзя вынуть сахарными щипцами. Его можно выбить только клином.
– Знаете что, Наталья Михайловна, – сказал я ей при последней, сильно зависевшей от нее, встрече, – вы завтра будете звонить ко мне?
– Буду.
– Не надо. Пожалуйста, не звоните.
Она с удивлением посмотрела на меня.
– Странно. Вы, может, хотите, чтобы я приехала сама?
– Именно не хочу. Понимаете, что значит: не хочу?
Она пожала плечами.
– Это же нахальство говорить женщине…
Я немного подумал и мягко ответил:
– Пожалуй, вы правы. Это нахальство.
– Вы меня хотите удивить и тем самым…
– Ничего не хочу. Понимаете?..
– Удивляюсь… В таком случае…
– Ну, что там… Прощайте…
– Прощайте… Только я думала…
– Что там думать…
Больше я не видел Натальи Михайловны. Кажется, года через два я встретил одного приятеля, который млел и сох около нее.
– О тебе часто говорим, – сказал он.
– А что? Рассказывает что-нибудь?
– А как же… Ты только не сердись… Все рассказывает. Чудак, говорит, он… Влюбился и нарочно придумал какую-то историю, чтобы поссориться…
– А тебе что она – нравится?
– Да нечего, брат, скрывать… Как и ты в свое время… Непосредственная такая, целостная натура, искренняя. Я теперь около нее живу. С родными из-за нее разошелся, да и с приятелями тоже… Оригинальная женщина…
Иногда я думаю: почему мы защищаем себя от дождя, грозы или ветра, и никто не додумался до какой-нибудь примитивной защиты от непосредственных, оригинальных натур, влезающих в чужую жизнь. Тем более, что и то средство, которое я испробовал, нельзя назвать особенно плохим…
1915
Четыре жестокосердых
Есть шутники, преимущественно из молодых людей, не занятых определенной работой, которые легкостью выдумки и игривостью ее выполнения могут убить быка.
Обычно они выбирают предметом салонной шутки непроверенный слух о близости хозяина дома к одной из малоизвестных в городе портних, лысину одного из вспыльчивых гостей, неопределенность возраста хозяйкиной сестры; или просто дружески смеются над малолюдством похоронной процессии, устроенной недавно одним из присутствующих по поводу смерти горячо любимой жены…
Милая улыбка и нескрываемое желание повеселить окружающих незлобивостью шутки часто спасают неопытного весельчака от неожиданных последствий. Больше того, многие даже улыбаются, тепло оглядывая рассказчика и вскользь доставая часы и уходя сейчас же после такого рассказа. Но в большинстве случаев неудачная шутка портит карьеру рассказчика несравненно сильнее, чем даже удачное оскорбление словами одного из присутствующих…
Единственный день, когда шутникам дурного тона дается полная индульгенция на слова и поступки, – это первое апреля… И все же я помню, как четыре жестокосердых человека, не учтя этого дня, непоследовательно жестоко отомстили одному такому же скромному, ничем не выдающемуся человеку за одно его желание скрасить их серые будни веселой ординарной шуткой.
Мы сидели у Щиткова и пили чай, когда в коридоре резко задребезжал телефон.
– Иди ты, – сказал сам Щитков, – я устал.
– Я тоже. Я старше тебя, – ответил Женечка, размешивая ложечкой чай, – пусть он сходит.
– Позвонит и перестанет, – философски заметил Салицын, закуривая папироску, – какая-то жалкая машинка, может быть, в одну индикаторную лошадиную паровую силу, а из-за нее человек должен терять равновесие…
Потерял равновесие я. Я подошел к телефону и снял трубку.
– Алло. Что? Да, это квартира Шиткова. Не может. Занят. Что? Что? Кто застрелился? Послушайте, вы серьезно? Даниил Михайлович? Послушай, да это. кажется, ты сам, Донька? Что?
Голос сильно напоминал виновника несчастного случая, но я был слишком взволнован неожиданно налетевшей вестью.
– Послушай, да будет тебе… Что? Не шутите? Извините… А когда это произошло? В шесть часов?.. Почему? Может быть, записка?.. Хорошо, хорошо, конечно, мы приедем…
Когда я, положив трубку, вернулся в столовую, передавать разговор мне не пришлось. Все отлично его слышали, и нечуткость близких к покойнику людей резнула меня по сердцу.
– Слышали, – спокойно сказал Женечка, посмотрев на мое искаженное жалостью лицо. – Не рассказывай. Лучше сядь и расскажи, почему это у тебя происходит. От родителей, воспитание ненормальное, что ли, или так, внешние причины?
– Что?.. внешние причины…
– Я, короче говоря, совершенно дилетантски интересуюсь вопросом: почему ты такой идиот?
– Но позволь… Ты же слышал, что человек…
– Тебе нужно брать ванны. Насыпь в воду соль и сиди с градусником, – сочувственно прибавил Шитков, – это помогает от твоих недостатков…
Я обиженно посмотрел на всех троих, собравшихся в этой столовой, и в недоумении пожал плечами.
– Ну, знаете… ваше воспитание… тоже…
– Идиот, – кротко остановил меня Салицын, – какое сегодня число?
– Ну, первое апреля… Ах да, да, да… Что же это значит?..
– Собираемся, друзья, – деловито предложил Шитков, – к покойнику. Я уж давно до него добираюсь…
– Четыре человека идут проводить весело время, – резюмировал Салицын, надевая мою шапку, – это даже хорошо… Четыре человека и один покойник… Немного, но весело.
– Здравствуйте. Покойный Дольский дома?
– Хозяин-то? Дома, дома, пожалуйста…
– Он у себя? Разлагается?
– Не видела. Может, там, в кабинете. Одни сидят.
– Раздевайся, братцы… Только заходить всем сразу. Готово? Ну, я стучу. Можно?
– Войдите… Войдите же… А, вся компания? Покойника проведать? Здорово я вас… Это называется попасться… Вот четыре осла-то, вот…
– Женечка, холодный или нет?
– Рука холодная; эх, Шитков, сам понимаешь, сейчас десять, а это в шесть произошло.
– Кто холодный, я? Сами вы, черти, холодные…
– А почему это мертвец не на диване? Странно как-то… Положить бы его хорошо, все-таки благочиние требует…
– Положить? Это можно… Нет, ты за голову, а я уж за ноги…
– Бросьте дурака валять… Осторожнее, рукав разорвешь…
– Положили. Лежит. Все-таки для глаза приятнее.
– А я вот взял и встал, взял и встал…
– Как ты относишься к насилию над мертвецом?
– Вещь, Щитков, в законах не предусмотренная. Принципиально одобряю.
– А достань-ка вот там полотенце… Вот тут, за шкафом.
– Это чистое, не хватайте, черти, сегодня только вынул.
– Салицын, захвати и другое. Первым за ноги, вторым я за шею и к дивану…
– Да будет вам! Ну что за дурацкие шутки!.. Ой, ой, больно шее… Я же говорю, что больно!!
– Привязали?.. Ногой шевелит? Затяни потуже. Теперь хорошо. А жаль парня… Давно ли, цветущий, веселый, жизнерадостный, он был среди нас, а теперь лежит без движения на этом диване… Так вся жизнь. Донька – олицетворение нашей кратковременной жизни…
– Обмыть бы покойничка… Позаботься об этом, Женечка. Знакомые осудят… скажут: что же мы, если мы, если друзья не позаботились о нем.
– Ну, оставьте это… Пошутили, и будет! Снимайте полотенце, горло режет… Чего же вы молчите?.. Снимайте же, идиоты… Я, кроме шуток, кричать буду… Это уж издевательство какое-то!
– Салицын! Поройся в воспоминаниях – мешал ли когда-нибудь носовой платок, удачно засунутый в рот, – резким крикам и проклятиям окружающих?