Роман без названия - Крашевский Юзеф Игнаций. Страница 24

Давид только засмеялся и снова стал толковать с фактором; минуту спустя был наконец заключен договор, по которому студенту оставалось два злотых в час, а расплату с фактором Давид взял на себя.

После скрупулезного подсчета будущих доходов выяснилось, что из трудовых своих денег Станислав едва сможет оплатить стол, а на квартиру, платье и обувь почти ничего не останется. Тогда он надумал отказаться от харчей пана Горилки, хотя и скудных, но состоявших все же из кофе, обеда и ужина, и перейти на более скромную пищу в виде булок и обедов в каком-нибудь дешевом трактире. Но как, живя с товарищами, уклониться от их настояний, когда они станут делить с ним хлеб насущный, — они же будут его приглашать, хотя бы он и не платил? Как жить среди них чужаком и в то же время обременять их?

Стась долго думал, прикидывал, терзался и в конце концов решил искать себе другое жилье, чтобы быть совершенно свободным и самому себе хозяином. Герш, естественно, сразу же взялся найти что-то невероятно дешевое и удобное и побежал в город. На другой день, весь запыхавшийся, он принес известие, что в доме Давида Бялостоцкого есть чердачная комнатка, которую купец отдает учителю своей дочери за три рубля в месяц. Это было сверх ожиданий дешево и, хотя далековато от университета и не очень удобно, Станислав все же пошел с Гершем посмотреть. Одолев по лестнице три этажа и выйдя на галерею со стороны двора, они по крутой наружной лесенке взобрались на чердак и обнаружили под самой крышей крохотную каморку, видимо, давно пустовавшую, где не было ни стола, ни стула, и половина стекол в незатворенном окне была выбита. Это неудобное, унылое, тесное жилье, по чести говоря, могло подойти лишь такому человеку, которому будет всюду хорошо, только бы крыша над головою да покой. Герш, собравшийся убеждать, что комната превосходная и для холостяка в самый раз, сильно удивился, поняв, что уговаривать не надо, — Стась лишь попросил, чтобы ему дали стол, скамью, топчан да вставили стекла.

— Ну да, ну да! Все будет сделано, — живо заговорил евреи, уж; я тут все устрою файн, [36] только вы, паныч, про меня не забудьте, а то и за эти уроки мне досталось! — со вздохом сказал он. — Да такой квартиры во всем Вильно не найти! Никакой педель сюда не доберется, не попадет.

— Но и мне-то самому сюда нелегко будет попасть, — усмехаясь, возразил Шарский.

— Аи вай! Ауф не мунес! Чтоб вы жили сто лет! Вы, паныч, везде попадете! Вы счастливый человек! Вам во всем везет! — И сжал его локоть.

Станислав смеялся, хотя на душе у него было тяжко, а Герш старался на свой лад его ободрить.

Теперь предстояло самое трудное — сообщить товарищам о переезде на новую квартиру, поблагодарить за помощь и перебраться на этот унылый, отдаленный, зато собственный чердак. Несколько раз Шарский порывался заговорить, да не хватало духу. На второй или на третий день он начал укладывать вещи, решив уйти потихоньку и признаться, только когда переедет, но бдительный взгляд Щербы заметил его приготовления и, когда Стась уже собирал свою убогую постель, друг схватил его За руку.

— Что это значит? — спросил Щерба. Шарский, смутившись, еле слышно пробормотал!

— Переезжаю на новую квартиру.

— Куда? Какую квартиру? — удивился Щерба. — Почему ж ты мне об этом не сказал? Зачем прячешься? Наверно, делаешь какую-то глупость! Ну же, дружище, будь со мной откровенен! Не скрытничай.

Стась кинулся ему на шею.

— Ладно, слушай же, — сказал он, — только не возражай, ты сам молод и должен понимать, как тяжело одалживаться даже у самого лучшего друга… Герш нашел мне уроки…

— Герш нашел? Это что еще за новости? Наверно, у евреев?

— Да, у евреев, — тихо промолвил Стась, — и у них же квартиру.

— И ты согласился?

— Без колебаний. Лучше это, чем жить за чужой счет, из милости.

— У евреев! У евреев!

— А, предрассудок! — сказал Станислав.

— Отчасти предрассудок, а отчасти эта неприязнь имеет причину, она всего лишь плата за их ненависть к нам! Подумай, сколько тебя ждет там унижений и горя!

— О дорогой мой! Да разве всей моей жизни не суждено состоять из подобных испытаний? — воскликнул молодой человек, ощущая на глазах слезы. — Разве ж это не моя доля, не участь каждого из моих товарищей на той ниве, где мы «пот сеем и слезы собираем»? Знаю я, что меня ждет, но если будет у меня хоть чуточку покоя в тех жалких четырех стенах, которые оградят мои мечты, мои никому не ведомые сердечные волненья и дадут приют моей измученной голове, — разве этого недостаточно? Разве недостаточно куска хлеба, чтобы жило тело, чтобы продержалась эта хижина, пока в ней обитает гость, святой, великий небесный гость, дух, вдохновляющий нас, молодых? Ты опасаешься за меня у евреев! Но разве весь мир не будет всю жизнь мою кормить меня тем же? Тем же презрением, непониманием, забвением? А в лучшем случае — надменной и холодной жалостью?

Щерба был глубоко взволнован, он потер лоб и вздохнул, не находя, что отвечать.

— Поступай как знаешь, — тихо вымолвил он, — только дай мне руку и слово, Станислав, что мы с тобою всегда будем как братья, вот как сегодня, что будем видеться каждый день, что в случае нужды ты прямо обратишься ко мне… Ну же, слово и руку!

— Вот тебе моя рука и мое сердце — навек! — воскликнул Станислав. — Да, навек, любезный мой Павел! Можешь ли ты в этом сомневаться?

Тут появились товарищи, и разговор их прервался — речь зашла о новостях дня, о научных спорах, начались рассуждения о самых высоких предметах, к чему так охоча молодежь; она дерзко берется судить о них, больше угадывая сердцем, чем решая холодным рассудком, извечные тайны бытия.

О, только в юности проводят вечера и ночи в спорах о неразрешенных проблемах бессмертия души, о назначении человека и его долге — позже робеющая мысль, что так отважно на них кидалась и стерла на том зубы, уже не смеет касаться этих великих тем, человеком овладевает какое-то равнодушие, ему теперь интереснее жизнь и люди, будничные мелочи, уличные сплетни, нежели возвышенные идеи, которыми он прежде упивался. Все собравшиеся медики, литераторы, юристы и кандидаты на ксендзовскую сутану, попивая жидкий чаек с молоком и покуривая трубку, предавались всевозможным мечтам и засиделись далеко за полночь.

О чем они только не говорили! Чего только не коснулись в волшебной тысячецветной завесе, скрывающей грядущее! Кто сочтет, сколько истин просияло им среди тумана, которым юность склонна облекать действительную жизнь.

— Ну что ж, — сказал наконец Щерба, подымаясь, — на сегодня, господа, довольно, завтра рано вставать, а Станислав с нами прощается.

— Что ты сказал? Что это значит? — послышалось со всех сторон. — Куда же ты, Станислав, собрался? Царствовать на острове Мадагаскаре или Индию покорять?

— Всего только на чердак к еврею! — спокойно отвечал наш литератор. — Вдохновение легче приходит на возвышенных местах — это уже доказано, — и я на четвертом этаже или еще повыше начну свою поэму о Храбром [37], драму об Августе [38] и историю польской шляхты!

На другой день рано утром, взяв под мышку небольшой узелок с добром Станислава, Герш отнес его на Немецкую улицу, где вопреки ожиданиям окно оказалось застеклено, стояли табурет, топчан, старый стул и хромоногий стол, грязноватый, испачканный углем, но достаточно большой, чтобы поместились книги и бумаги студента.

Стась осматривался в своей унылой, как тюремная камера, каморке, попробовал выглянуть в окно, но, даже высунувшись до пояса, ничего не увидел, кроме крыши, покрытой старою, разномастною черепицей, и печной трубы, которая строго и величественно возвышалась, будто устремляясь к небесам. Еще было видно другое чердачное оконце, отворенное, разбитое, пустое, как черная пасть, зевающая от неизбывной скуки. Зрелище было не из веселых, ни один воробышек или ласточка не оживили его хоть на мгновенье.