Дневник одного тела - Пеннак Даниэль. Страница 33

Вторник, 4 июля 1967 года

В последнее время я явно перегнул палку: ужины с обильными возлияниями, поздние вечеринки, короткие ночи, внезапные пробуждения, работа на износ, написание двух статей и подготовка к лекции, походы к родным, походы к друзьям, присутствие на работе, встречи с клиентами, поездки в министерство, постоянная ежеминутная концентрация внимания, немедленное реагирование, проявление авторитета, доброжелательности, гостеприимства, эффективности, плюс контроль, постоянный контроль и самоконтроль, это длится уже неделю или даже больше, настоящий разгул, причем энергоемкий, и все это время мое бедное тело безропотно следует за знаменем, которым потрясает мой дух, прорываясь на бесконечные Аркольские мосты.

Сегодня утром энергия кончилась. Почувствовал это, как только открыл глаза. Никакого нервного импульса. Последние дни я «перегибал палку», теперь мне хочется «ослабить хватку». Сегодня во всем приходилось проявлять волю, принимать решения. Не те решения, которые естественным образом принимаются одно за другим в обычные дни, а отдельные решения. На каждое действие – особое решение, за каждым решением – особое усилие, не имеющее динамической связи с предыдущим, как если бы я питался энергией не от постоянного, внутреннего источника, а от внешнего генератора, установленного вне дома, который надо заново запускать – вручную! – каждый раз, когда я принимаю очередное решение.

Самое изнурительное – это моральное усилие, которое приходится делать, чтобы скрывать эту слабость от окружающих, быть по-прежнему любящим отцом и мужем со своими (к которым из-за этой слабости отношусь как к чужим), профессионалом – с остальными (которых почему-то начинаю воспринимать как близких), короче, всячески способствовать собственной репутации адекватного человека и следить, чтобы моя статуя прочно держалась на пьедестале. Если я не отдохну, если не предоставлю своему организму положенный ему рацион сна, внешний генератор тоже выйдет из строя, и тут уж я точно не только ослаблю хватку, но и вовсе ее потеряю. День ото дня мир будет давить на меня со все большей тяжестью. И тогда к моей слабости прибавится уныние, и уже не мир будет представляться мне слишком тяжелым, а я сам внутри этого мира – бессильным, ненужным, фальшивым. Вот что станет нашептывать уныние на ухо моему изнуренному сознанию. И тогда я уступлю одному из припадков гнева, который оставит в памяти детей воспоминание о крайне непостоянном характере отца.

* * *

43 года, 8 месяцев, 26 дней

Четверг, 6 июля 1967 года

Ну вот, как и ожидалось – приступ уныния. Уныние отличается от печали, озабоченности, грусти, беспокойства, страха и гнева тем, что у него нет четко определяемого объекта. Чисто нервное явление, влекущее за собой немедленные физические последствия: стеснение в груди, короткое дыхание, нервозность, неловкость (готовя завтрак, разбил чашку), приливы ярости, жертвой которых может стать первый попавшийся, ругательства вполголоса, отравляющие кровь, полное отсутствие желаний и мысли, такие же короткие, как и дыхание. Невозможность сосредоточиться на чем бы то ни было, крайняя рассеянность, неточность движений, неточность фраз, ничто ничем не кончается, все выливается наружу, уныние беспрестанно отсылает тебя в самый центр уныния. И никто в этом не виноват – или виноваты все, что есть одно и то же. Внутри себя я трясусь от негодования, обвиняя целый свет в том, что я – это всего лишь я. Уныние – онтологический недуг. Что с тобой? Со мной ничего! Со мной всё! Я один – как человек вообще!

* * *

43 года, 9 месяцев, 2 дня

Среда, 12 июля 1967 года

Кровавое пробуждение. Углубление, оставленное на подушке моей головой, наполнено черной, полузапекшейся кровью. Ее столько, что ткань не смогла все впитать. Должно быть, во сне у меня пошла носом кровь. Я встаю потихоньку, чтобы не разбудить Мону. Забираю с собой подушку и выбрасываю ее в помойку. Простыни не испачкались. В ванной нахожу подтверждение своему предположению: щека вся черная и липкая от уже потрескавшейся крови, левая ноздря забита сгустками. Умываюсь, сморкаюсь, принимаю душ – и всё. Через два часа на административном совете – новое кровотечение. Опять из левой ноздри. Кровь течет непрерывно, вся рубашка в пятнах. Заканчиваю доклад с торчащим из носа клоком гигроскопической ваты, которую Сабина, сбегав в ближайшую аптеку, заменяет вскоре на специальный кровоостанавливающий тампон. Заодно она купила и чистую рубашку. В два часа дня во время переговоров с Р. у В., когда подали кофе, – новый приступ. Да какой – настоящий потоп! Я чуть не забрызгал кровью всех за столом. Новый тампон, новая рубашка, на этот раз любезно принесенная метрдотелем. (Вот это сервис!) Возвращаюсь на рабочее место, и там, в шесть вечера – новое кровотечение. И новое тампонирование в отделении неотложной помощи детской лор-больницы. По словам Этьена, это лучшая клиника в Париже. Меня обрабатывает интерн с прозрачными глазами. Обработка заключается в том, что вам в нос заталкивают неимоверное количество марли, с тем чтобы она заполнила все пазухи, а те сопротивляются изо всех сил. Трудно себе представить, сколько у нас в черепе пустот! Тоненькая костяная корочка, а под ней бесчисленные пещеры, проходы, ямы, извилины, и каждая оплетена целой сеткой нервов. Операция оказалась такой долгой и болезненной, что я с трудом удержался, чтобы не двинуть интерна кулаком по морде. Мог бы предупредить, по крайней мере! У меня слезы на глазах от его деятельности. Ну, вот и всё, говорит он. Но когда я ложился спать – новое кровотечение. Кровь пропитала набитую в нос марлю и протекла в горло. Опять еду в больницу. Врач другой. Кто вам делал тампонирование? Я увиливаю от ответа и уточняю, что у меня кровотечения случаются каждые четыре часа, и на этот раз интервал соблюден полностью. А мой коллега был в курсе этой периодичности? Не помню, чтобы я говорил ему об этом. Досадно, придется тампонировать заново, на ночь останетесь здесь, надо за вами понаблюдать. Перспектива повторного тампонирования меня вовсе не вдохновляет, правда, в отношении боли я предпочитаю опасаться ее заранее, чем получить в виде сюрприза. Теперь я знаю, что со мной будет, и это делает процедуру более терпимой. Если только можно назвать терпимым, когда тебе в ноздрю забивают комок иголок, как делали когда-то канониры, начищая свои пушки. В сознании мелькнул Пьер Безухов, бродящий по Бородинскому полю среди русских артиллеристов. Потом вспомнилась крыса Оруэлла – милый зверек, прогрызавший ход в носу осужденного, чтобы добраться до его мозга. В сущности, что такое «терпеть боль»? Это принимать действительность такой, какова она есть. А что такое действительность? Собрание ярких метафор. А сколько времени можно отвлекаться на метафоры? Вот в том-то и дело. Надо бы приказать врачам, чтобы они предупреждали пациентов: тампонирование, господа, это три минуты сорок восемь секунд такой боли, от которой вы полезете на стену, но ни секундой больше, я же сделаю вам это за три минуты пятнадцать, по секундомеру, пристегните спасательные ремни! И врач начинает обратный отсчет, как перед стартом космической ракеты: осталось двенадцать секунд… пять, четыре, три, два, один… Вот и все. Значит, на ночь остаетесь у нас. Мона приносит мне пижаму, туалетные принадлежности и что почитать. Все взрослые кровати заняты, так что меня кладут в палату к двум больным ребятишкам (отит и укус собаки), которые тут же разносят мое намерение почитать в прах. Насчет этого старика с распухшим рубильником можно здорово поразвлечься. Значит, взрослые тоже болеют? И их даже кладут в больницу вместе с детьми? В ответ на их расспросы я предлагаю решить задачку с кранами, которые текут у меня в голове. Из условий известно, что каждые четыре часа из этих кранов вытекает двадцать сантилитров крови. Вопрос: сколько всего крови вытечет за сутки? Кроме того, учитывая, что в организме взрослого человека содержится в среднем пять литров крови, подсчитайте, через сколько времени в больном не останется ни капли. Давайте за работу, и чтобы тихо! Как и было задумано, они засыпают, не успев закончить подсчетов, а я могу вернуться к своей книге, где я тут же натыкаюсь на признание Гоббса, подходящее мне как нельзя лучше: «Страх мог бы стать единственной страстью моей жизни».