Великий Ганди. Праведник власти - Владимирский Александр Владимирович. Страница 50

Выступая в парламенте, Самуэль Хор от имени правительства заявил: «Я признаю, что одобренные нами указы весьма крутые и суровые. Они охватывают почти все стороны индийской жизни». Он добавил, что хотя «собаки и лают, караван продолжает идти своим путем». Но «собакам», как иронизировал Джавахарлал Неру, лаять было затруднительно: они были в тюрьмах и в намордниках.

За решеткой оказались 90 тысяч членов ИНК. Конгресс и примыкавшие к нему рабочие, крестьянские, женские и молодежные организации были объявлены неконституционными. Была введена цензура. В прессе нельзя было упоминать фамилии арестованного или осужденного.

Британская пресса обвиняла конгресс в насилии и в навязывании народу своей диктатуры. «Должностные лица всех рангов громко провозглашали свою добродетель и миролюбие и кричали о том, сколь греховен и непримирим конгресс. Они заявляли, что стоят за демократию, в то время как конгресс отдает предпочтение диктатуре… В своем энтузиазме эти поборники правого дела забывали о таких пустяках, как указы, подавление всех свобод, о намордниках, надетых на газеты и типографии, о людях, брошенных без суда в тюрьмы… Забывали они и о характере английского владычества в Индии. Министры (наши соотечественники), — вспоминал Джавахарлал Неру, — красноречиво расписывали, как конгрессисты „оттачивают свои топоры“ (в тюрьме), в то время как сами они трудятся на благо общества…»

Несмотря на репрессии, в различных провинциях продолжались активные выступления кисанов — крестьян, отказывающихся платить налоги правительству и помещикам. Начались восстания в Кашмире, Алворе и некоторых других княжествах.

Британское правительство стремилось расколоть индийское освободительное движение. После консультаций с лидерами индийских общинных партий, представлявших религиозные и другие меньшинства, участники конференции круглого стола подготовили, а английское правительство одобрило закон об общинном представительстве в индийских законодательных органах, где для общин устанавливались квоты.

Поскольку Ганди не удалось достичь соглашения о единстве действий с Мусульманской лигой, он публично заявил, что обрекает себя на мученичество, чтобы воспрепятствовать осуществлению английского замысла противопоставить кастовых индусов «неприкасаемым» — беднейшим и самым бесправным слоям индийского общества, о чем послал премьеру Макдональду из тюрьмы несколько телеграмм.

17 августа 1932 года британский премьер-министр Джеймс Рамсей Макдональд распорядился, чтобы правительство Индии предоставило отдельное избирательное право для «неприкасаемых», как в свое время для мусульман. «Я должен воспротивиться Вашему решению ценой своей жизни, — написал ему Ганди. — Единственный способ, каким я располагаю, — это объявить голодовку до самой смерти…»

И в сентябре 1932 года Ганди действительно объявил голодовку и решил обречь себя на голодную смерть в случае, если закон о предоставлении «неприкасаемым» отдельной избирательной курии не будет отменен. Общинный закон фактически увековечивал изоляцию миллионов «неприкасаемых», противопоставляя их остальным индусам.

Многие конгрессисты не понимали этого поступка Ганди. Почему он пошел на крайнюю меру всего лишь для решения вопроса о порядке участия «неприкасаемых» в выборах в Законодательные собрания? Джавахарлала Неру тоже огорчал религиозный и сентиментальный подход Ганди к большой политике. Он писал из тюрьмы: «Наше тюремное существование, мирное и однообразное, вдруг всколыхнула в сентябре 1932 года новость, взорвавшаяся, как бомба: Ганди решил „голодать до смерти“ в знак протеста против решения Рамсея Макдональда предоставить отдельное избирательное право для „неприкасаемых“. Как он умел нас повергнуть в шок! Два дня подряд я пребывал в потемках». Позднее Неру признавался: «Я был в ярости от того, что он избрал столь маловажный вопрос для своей высшей жертвы… Но Бапу обладал удивительным даром делать то, что нужно, тогда, когда нужно; возможно, его поступок — неоправданный, с моей точки зрения — будет иметь огромные последствия не только в узкой области, которую он избрал, но и в более широком плане нашей общенациональной борьбы… И до нас дошла новость о необыкновенном восстании по всей стране, волшебной волне воодушевления, потрясшей все индусское общество; похоже, с неприкасаемостью покончено. Что за волшебник — этот маленький человечек, сидящий в тюрьме Йервада, думал я; он знает, как достучаться до людских сердец!»

Ганди, в отличие от своего друга, не считал разум единственным источником познания; чувственный опыт и интуиция ценились им даже больше. Ганди давал каждому крестьянину свободу думать привычными для того интуитивно-чувственными категориями. И при этом крестьяне объединялись для бойкота английских товаров или неуплаты налогов, становясь участниками национально-освободительного движения.

На просьбы соратников и друзей не начинать голодовку Ганди твердо отвечал, что для него ликвидация позорной системы неприкасаемости является неразрывной частью независимости, и его жертвенная смерть лишь укрепит индийский национализм и приблизит Индию к свободе.

20 сентября Ганди, очнувшись в половине третьего утра от забытья, почувствовал острую потребность посоветоваться с Тагором. Он написал поэту письмо. Тагор тут же телеграфировал: «Ради единства Индии и ее общественной целостности драгоценная жизнь стоит того, чтобы принести ее в жертву… Я горячо надеюсь, что мы не останемся бессердечными, чтобы допустить свершиться такой национальной трагедии. Наши скорбящие сердца разделяют вашу возвышенную епитимью с благоговением и любовью».

В день получения ответа от Тагора Ганди начал голодовку. Вместе с ним в знак солидарности 24-часовую голодовку объявили несколько миллионов индийцев. По всей стране индийцы, собравшись группами, исполняли траурные национальные песни, в тысячах индуистских храмах возносили молитвы.

Тагор, обращаясь к студентам народного университета в Шантиникетоне, сказал: «Епитимья, которую Махатмаджи наложил на себя, не какой-то ритуал; его страдание является призывом ко всей Индии и ко всему миру… Махатмаджи постоянно указывал на пагубность разобщения нашей страны… Против глубоко укоренившейся в нашем обществе моральной слабости и выступил Махатмаджи со своим последним словом». Поэт бросил стране укор, что если ничего не будет сделано для спасения жизни Ганди, то «каждый индус окажется его убийцей».

Голодовка Ганди в центральной тюрьме Йервада длилась уже четыре дня. Состояние его здоровья на этот раз быстро ухудшалось, и врачи опасались за жизнь Ганди. Гипертонические кризы сменялись упадком сил. «Смерть может наступить в любой момент», — заключили тюремные доктора, посоветовав перенести голодающего в тюремный двор. Сароджини Найду, находившейся в женском отделении тюрьмы, разрешили ухаживать за больным.

Еще до начала голодовки Ганди двери некоторых индуистских храмов, наиболее почитаемых в Индии, распахнулись перед «неприкасаемыми», в некоторых округах отменили всякую дискриминацию хариджан. Мать Неру, ортодоксальная брахманка, сообщила сыну в тюрьму, что примет пищу из рук «неприкасаемого» и что по всей стране женщины из высшей касты последовали ее примеру, а в университете Бенареса пандиты из числа брахманов устраивали общественные трапезы вместе с дворниками, уборщиками и ассенизаторами.

В эти дни Джавахарлал Неру писал из тюрьмы дочери Индире: «Я совершенно потрясен и не знаю, как быть. До меня дошли вести, ужасные вести, что Бапу решил уморить себя голодом. Мой маленький мир, в котором он занимает такое большое место, колеблется, дрожит и рушится; кажется, повсюду воцарились мрак и пустота… Неужели я его больше не увижу? И к кому же я пойду, когда меня будут одолевать сомнения и я буду нуждаться в мудром совете или, если я буду огорчен, опечален и мне понадобится утешение чуткого, любящего друга? Что мы все будем делать, когда не станет нашего любимого вождя, который вдохновлял и вел нас?

Печаль и слезы — плохие спутники в этом мире. „Слез пролито больше, чем в Великом океане воды“, — сказал Будда, и слез будет пролито еще больше, прежде чем в этом несчастном мире установится справедливость. Наша задача все еще стоит перед нами, великое дело призывает нас, и для нас, и для тех, кто последует за нами, не может быть передышки, пока мы не завершим этого дела…»