Антон Павлович Чехов - Чудаков Александр Павлович. Страница 13

Павел Егорович Чехов разорился, ему угрожала долговая яма (указ об отмене личного задержания неисправных должников выйдет спустя три года, в 1879 году). Он вынужден был – в апреле 1876 года – бежать в Москву. Позже к нему выехали остальные члены семьи (Александр и Николай уехали еще раньше – учиться).

Для Антона Чехова начались годы самостоятельной и, несмотря на постигшую бедность, свободной жизни. Бедность, впрочем, была относительной: продовольствие в тогдашнем Таганроге было исключительной дешевизны. Дороги были извозчики – дороже, чем в Москве и Петербурге, – но к бюджету Чехова-гимназиста это отношения не имело. Плохо было с одеждой, обувью, на хватало денег на книги. Зато была свобода, не обуздываемая ежедневно и ежечасно властной рукою отца. Павел Егорович беспокоился, не пойдет ли эта свобода во вред. «Мы боимся за тебя, – писал он сыну 12 января 1878 года, – как бы ты в отсутствии нашем не испортил своей нравственности, за тобою некому следить, как ты живешь, и своя воля может молодого человека спортить». Тревожился он напрасно.

Это были годы лишений, твердости, мужества и одиночества. Все решалось наедине с собою, сомнения и колебания не выплескивались ни перед кем. Это стало фундаментом характера. Никто никогда не узнал, почему был выбран медицинский факультет (если не считать главной причиной советы Евгении Яковлевны и Павла Егоровича, что «медицинский факультет практичный», что это – «самое лучшее занятие»). Когда через много лет Чехова об этом спросили прямо, он написал: «Не помню». Не сохранилось никаких высказываний Чехова и об обстоятельствах решения оставить медицину – решения, давшегося, надо думать, не вдруг и не просто. Точно так же, когда он станет уже известным писателем и ему будет 30 лет, никто из близких не узнает, как и когда он принял третье важнейшее решение, изменившее его мировосприятие и стоившее ему здоровья, – ехать на Сахалин, – и сложится легенда, что путешествие было задумано «совершенно случайно», «как-то вдруг, неожиданно» (М. П. Чехов), под влиянием знакомства с лекциями брата по уголовному праву и тюрьмоведению.

В Таганроге Антон распродавал оставшиеся вещи, отсылая деньги в Москву. Родители торопили, давали советы, Павел Егорович подробно объяснял, как взыскивать мелкие долги:

«Капусту должен не старик, а сын Иван Иванович, с него надо получать. Ростенко старик должен, но это есть бесконечная путаница. Получи с Ростенка сына, который в банке служит […], он сам брал и знает за собою долг, а к отцу не ходи».

«Кровать продай Машенькину, а что за нее просить, мы и сами не знаем, как тебе бог поможет, так и продай».

«Вещи продавай только ненужные и лишние, потому что опустошим дом, а потом трудно будет наживать, что было».

«Ждали мы от тебя, не пришлешь ли денег […] завтра 26-го где хочешь бери…»

Вещи покупали плохо или давали за них гроши. Антон нашел урок. Потом пришлось взять еще один, а затем и третий. Павел Егорович очень это одобрял: «Для меня приятно, что ты еще третий урок нашел. Старайся, сынок, умей добывать деньги да с умом их расход вести».

Трудности не делали Антона мрачным: он острит в письмах к братьям, в посылку вкладывает дверную петлю и бублик, шутит в письмах к родителям, которых это иногда обижает. «Мы от тебя получили 2 письма, наполнены шутками, а у нас в то время только было 4 коп. и на хлеб и на светло» (на освещение).

Энергия в нем кипела – его хватало и на учебу, и на театр, и на дела по ликвидации «гнезда», и на литературные занятия, на посещение библиотеки и городского сада.

Городской сад был популярен даже зимой – там устраивали каток, Антон был среди любителей катания. Но летом сад в жизни молодого поколения занимал совершенно особое место. Там играл превосходный оркестр, в беседке-ротонде можно было посидеть за столиками, где подавали пиво и огромных раков. Там можно было увидеть всех. «Толпа непроходимая и разношерстная, – описывал сад местный литератор А. Нущин. – Смесь запахов духов, семечек, ваксы, дегтя, сивухи и проч. Картузы, фуражки, косынки, изредка шляпы и шляпки. Легкая пыль, мелькающие лица, отрывки фраз. Остроты, каламбуры, часто свобода слова и обращения».

Была «гимназическая» аллея – она же «аллея вздохов». Здесь завязывались все гимназические романы, здесь постоянно бывал и Чехов – он состоял в свите красавицы Черец… О его романах мы знаем очень мало, но по некоторым косвенным данным можно полагать, что среди его первых увлечений была гречанка. Позже Чехов рассказывал, что романы его всегда были жизнерадостны.

В мыслях о будущем таганрогский гимназист примеривал опыт старших братьев, уже студентов (университета – Александр – и Школы живописи, ваяния и зодчества – Николай), обсуждал с ними вопросы профессии, цели жизни. Судя по одному из ответных писем Николая, взгляды кончающего гимназию Чехова сильно отдавали практицизмом: «Я очень хорошо знаю, что смотришь на живопись какими-то странными глазами, как и большинство… но я оправдываю тебя уже на том основании, что этот странный взгляд родился и поддерживается отсутствием понимания искусства, незнанием цели, к которой стремится человек, изучающий его. […] Ты был неправ, думая, что я поступаю в университет ради того, чтобы найти себе дорогу, могущую меня обеспечить, и неправ потому, что заниматься науками я хотел, занимался (впрочем, еле-еле) и хочу впредь заниматься для живописи, ибо мне сильно хочется быть образованным художником, а какой бы я мог быть доктор медицины?» (1879, май).

Свои предпоследние и последние гимназические каникулы Чехов проводил в городе, у моря и на хуторе у отца своего ученика Пети Кравцова. Впредь у моря и в степи он будет уже гостем.

Основы мировосприятия человека закладываются в детстве. И справедливее всего это по отношению к писателю. Человек взрослеет, приобретаются разнообразные сведения о мире, расширяется социальный опыт. Но некоторые главные черты мироощущения формируются в юные годы.

Детство между душной лавкою и морем, коридорами гимназии и бесконечною степью, чиновно-казенным укладом и бытом вольных хуторян, жизнь, которая так явственно показывала значение того природновещного окружения, в которое погружен человек, – все это готовило и обещало необычное художественное восприятие мира.

Глава четвертая НАЧАЛО

В августе 1879 года, сдав выпускные гимназические экзамены (пятерки – по немецкому, французскому, географии и закону божьему), получив аттестат зрелости и увольнительный билет от таганрогской мещанской управы (рост – 2 аршина 9 вершков [3] ; волосы, брови – русые; глаза – карие; нос, рот – умеренные, лицо – продолговатое, чистое), Чехов уехал в Москву. В ней и около нее он прожил 19 лет, вплоть до отъезда в Ялту.

Двадцать седьмого августа он пишет прошение ректору о выдаче ему удостоверения «в поступлении в Императорский Московский университет», на медицинский факультет.

В сентябре он приступил к занятиям. В университете он слушал таких выдающихся ученых, как Г. А. Захарьин, А. А. Остроумов, Н. В. Склифосовский, Ф. Ф. Эрисман. Ходил Чехов и на другие факультеты. Большое впечатление на него произвели лекции профессора В. О. Ключевского. Возможно, под их влиянием он задумал исторический труд «Врачебное дело в России».

Студенческая университетская среда оставила мало следов в сознании Чехова. Ни с кем он особенно не сблизился; им тоже интересовались мало.

«В университете я начал работать в журналах с первого курса, – рассказывал Чехов A. С. Лазареву-Грузинскому, – пока я учился, я успел напечатать сотни рассказов под псевдонимом “А. Чехонте”, который, как видите, очень похож на мою фамилию. И решительно никто из моих товарищей по университету не знал, что “А. Чехонте” – я, никто из них этим не интересовался. Знали, что пишу где-то что-то, и баста. До моих писаний никому не было дела».

Как добавляет автор воспоминаний, из университетских товарищей Чехова впоследствии никто не мог рассказать ничего, «кроме того, что Чехов ходил на лекции аккуратно и садился где-то “близ окошка”». Действительно, в мемуарах профессора-невропатолога Г. И. Россолимо, например, читаем, что он помнит Чехова «аккуратно посещающим лекции, всегда в черном сюртуке (тогда формы еще не носили), сидящим почему-то всегда на верхней парте, опираясь на ладони лицом». Ни одного значительного факта из университетской жизни Чехов во всех этих воспоминаниях не найти. И вряд ли вокруг Чехова «был свой, довольно многочисленный медицинский кружок». Среда у Чехова-студента была явно другая – и достаточно рано.