Зарубежная литература XX века: практические занятия - Коллектив авторов. Страница 27

Что бы ни происходило в дальнейшем, она будет стараться соответствовать своим – вымышленным – представлениям о том, как должна вести себя девушка ее социального положения, чтобы обратить на себя внимание такого человека. Дядя детей, как замечает автор повести, по сути дела «пустил в ход обольщение. И она не устояла». Это язык, которым описывают любовную связь, а не трудоустройство, и эти слова предвещают атмосферу подавленной сексуальности в Блае и многое объясняют в поведении гувернантки, в ее намерении жертвовать собой ради того, чтобы «сохранить лицо» перед отсутствующим возлюбленным.

Во взвинченном состоянии, терзаемая сомнениями и новыми впечатлениями, гувернантка отправляется в Блай, и от первого очень выгодного впечатления от усадьбы «ее владелец еще больше возвысился в моих глазах, и я подумала, что мое будущее намного превосходит все его обещания». Насколько известно читателю, патрон ничего не обещал девушке, и эти ее слова показывают, до какой степени она находится в плену своих любовных иллюзий.

В Блае ее все «захватывает», «увлекает», «поражает», от радостного волнения она плохо спит в первую ночь, несколько раз поднимается и до утра бродит по комнате. Недостаток сна и треволнения, как известно, могут заставить людей грезить наяву, и именно как «зыбкую фантазию» описывает гувернантка послышавшийся ей на рассвете слабый детский крик и легкие шаги в коридоре перед ее дверью. Только в свете последующих событий они приобретут роль зловещих предвестников тайн Блая. На следующий день она испытывает «легкую угнетенность, порожденную более полным представлением о масштабах моих новых обязанностей и моего окружения». Эта нервозность проявляется в образе, который видится гувернантке, когда она радостно спешит вслед за Флорой, показывающей ей все закоулки и переходы огромного дома: «мы чуть не затерялись, словно горстка пассажиров на большом дрейфующем корабле. И самое странное – у руля была я!». Так впервые в повести появляется образ-лейтмотив корабля, дрейфующего в открытом море, – это символ Блая и его обитателей, совершающих путешествие в потусторонний мир.

Этот нематериальный мир трансцендентного и потому непобедимого зла проявляется постепенно и воспринимается тем острее, что является полным контрастом к «глубокой и ясной кротости рафаэлевского Младенца» Флоры, к «жизнеутверждающему благоуханию чистоты», исходящему от Майлза. Гувернантка подчеркивает, что дети «божественны», имеют такое выражение, «что в этом мире не знают ничего, кроме любви». Они с поразительным тактом обращаются со своей наставницей, впитывают уроки на лету, с этими сиротами нет никаких проблем, кроме одной, которую гувернантка старательно от себя гонит. Почему Майлза исключили из школы? В чем состоит его проступок и почему он столь непростителен? В соответствии с обещанием, данным дяде, она решает все скрыть, не объясняться с мальчиком и пустить события на самотек. Ретроспективно она пишет о своей «неискушенности, смятении и самонадеянности» в принятии этого решения, о ловушке, в которую завели ее фантазия, деликатность и тщеславие. Ее состояние духа смутно, она еще не приноровилась к своим новым обстоятельствам и в глубине души угнетена непомерной ответственностью. Может быть, эти подсознательные страхи и материализуются в образы ее взбудораженного воображения.

Появлению призраков Квинта и мисс Джесселл всегда сопутствует неестественная тишина. Непосредственно перед первым эпизодом явления Квинта гувернантка рассуждает об «очаровании тишины – молчания, в котором что-то назревает или подкрадывается. Внезапная перемена была действительно похожа на прыжок зверя». В момент явления призраков природа замолкает, время останавливается, зато зрение повествовательницы предельно обостряется. Она в мельчайших подробностях видит совершенно реальных людей, и то, что по ее описанию миссис Гроуз узнает покойного лакея Квинта и ее предшественницу на месте гувернантки, покойную мисс Джесселл, как будто свидетельствует в пользу реальности призраков.

Однако сами эти моменты встреч описаны так, что их реальность ставится под вопрос. Место, где является Квинт, «превращается в пустыню»; «все вокруг было словно поражено смертью», «в напряженном молчании потонули все вечерние звуки». И самый радикальный подрыв доверия к отчету гувернантки происходит в сцене на берегу озера, когда, указывая на призрак мисс Джесселл, она требует от Флоры и миссис Гроуз признания в том, что и они видят ее, стоящую на виду, «как пылающий костер». Но в ответ она слышит от ранее во всем поддерживавшей ее домоправительницы: «Что это за чудовищные выдумки, мисс?», а Флора заявляет: «Я никого не вижу. Я ничего не вижу. И никогда не видела. По-моему, вы злая». Сама четкость, с которой гувернантка видит призраков, тем самым переосмысляется: ведь повышенная четкость зрения, убедительная пластичность свойственны и галлюцинациям.

Лейтмотивы тихого дня, пристального вглядывания, плавания в непроглядной тьме сходятся воедино в финальной сцене гувернантки с Майлзом, когда она вырывает у него признание, что он украл ее письмо дяде и был исключен из школы за то, что «говорил разное». Оба признания страдают все той же мучительной недоговоренностью, потому что каждое слово мальчика гувернантка истолковывает с точки зрения уличения его в общении с Квинтом, и в самом деле, его последний ответ «Питер Квинт» может быть понят как признание, как неистовый порыв навстречу злой силе, овладевшей его душой. Однако стоит принять во внимание, что это финал мучительного, почти иезуитского допроса, а предсмертное смятенье чувств Майлза выражено неграмматическими формами его последних фраз, которые в оригинале вовсе не однозначно свидетельствуют о его связи с Квинтом. Местоимение «он» в последнем вопросе Майлза «Где он?» может относиться вовсе не к Квинту, а к дяде детей – все в Блае живут в постоянном ожидании его приезда, ведь ранее в повести говорится: «"Он", конечно, был их дядя с Гарлей-стрит».

Наконец, за хитросплетениями сюжета не должен остаться без внимания вопрос – что же именно остается в повести недоговоренным? Почему неземная красота и кротость детей пробуждают в гувернантке самые чудовищные подозрения на их счет, почему она, не колеблясь, называет их «скверными умишками», «несчастными дрянями», «сумасшедшими» и одновременно отдает себе отчет, что «пускает в ход хитрую механику, чтобы привлечь внимание патрона к ее незамеченным достоинствам»? Что именно она проецирует на детей, какие порождения собственного бессознательного?

Она говорит лишь о «порче», «испорченности» детей, но очевидно, что «испорченность», реальная или мнимая, связана в ее представлении с сексуальной сферой. Это та сфера, которая была запретной в викторианскую эпоху и потому мстила за себя самым причудливым образом. Гувернантка расспрашивает миссис Гроуз о взаимоотношениях «бесчестных» Квинта и мисс Джесселл: «Скажите, между ними было что-нибудь? – Было все». По догадке гувернантки, эти порочные слуги-любовники, которым ранее были поручены дети, «испортили» своих подопечных, развратили, посеяли в них зло и завладели ими. Максимум того, что она готова выразить, – это убежденность в их «тайном преждевременном развитии, или как бы там ни назвать эту отраву страшного воздействия»; пока дети были под их опекой, Квинт и Джесселл сделали детей коварными монстрами, чудовищами лицемерия, и гувернантка принимает на себя героическую миссию – спасти детские души.

Она всячески подчеркивает, что редкая женщина на ее месте справилась бы с подобной задачей: в одиночку, без внешней помощи (ведь она верна слову, данному дяде), вести схватку с самым противоестественным ужасом, быстро и решительно действовать в моменты встреч с призраками. Она беспощадно, сурово выведывает у миссис Гроуз, доводя экономку до слез, подробности о Квинте и Джесселл, об их взаимоотношениях с детьми, и решает бодрствовать ночами, чтобы не пропустить появления призраков. Она говорит об этом как о само собой разумеющемся, но читатель может отметить, что на ее взвинченное состояние накладывается хроническая бессонница.