Черный Баламут (трилогия) - Олди Генри Лайон. Страница 43

…Годовалая мартышка выбралась из темного закутка, где перед тем успешно трудилась над медовой лепешкой и дюжиной фиников. Прошмыгнула между ног дружинника, скорчила озабоченную гримасу и рассыпала на полу башни горсть крошек вперемешку с липкими косточками. Дескать, угощайтесь! Милосердие и сострадание к ближнему дарует райские миры и благополучие! Ну что же вы?! Ведь от чистого сердца…

Увы, оба воина почему-то не спешили слизывать крошки с каменного пола, а Гангея — тот и вовсе неотрывно глядел вдаль.

Мартышка обиделась, меховым комочком вспрыгнула на парапет, прошлась вперевалочку по зубчатому краю, свесив хвост в бездну… И мигом оказалась на плече у наследника престола.

Полгода назад, по оплошности сторожа, в царском зверинце случился переполох. Детеныш удава-козоеда обнаружил щель в перегородке, воспользовался моментом — и оказался в павильоне обезьяньего молодняка. Почти сразу в удавчике взыграли ползучие инстинкты его рода, он трижды обвил совсем еще молоденькую мартышку и занялся привычным делом. Дико визжа, обезьянка умудрилась выцарапать мучителю глаза, затем вцепилась ему в шею, слабея, ловя воздух губастым ртом, но упрямо не разжимая хватки — и тут подоспел сторож.

Все это произошло на глазах Гангеи, который со свитой зашел в зверинец осведомиться: не разрешилась ли от бремени слониха по прозвищу Красотка?

— Не жильцы, — заметил двоюродный брат Гангеи, тот самый щеголь, что сперва отказывался пускать лесное чучело на трон, а после проникся к безвестному родичу глубоким уважением.

Поправил на голове хризолитовую диадему и подытожил, кривя тонкий рот:

— Оба.

Удавчик забился в щель, где и подох к вечеру, страдалицу-мартышку хотели добить, но наследник не позволил. Велел доставить героиню дня к себе в покои, вызвал к болящей лекаря, туго бинтовал сломанные ребра, кормил с рук — и вскоре окружающие привыкли к тому, что наследник престола везде появляется исключительно с мартышкой на плече.

Они прекрасно смотрелись: светлокожий сын Ганги, который успел изрядно заматереть за четыре года столичной жизни, обзавелся вьющейся бородкой, бычьим загривком и саженным разворотом плеч, и — юркая обезьяна с мордочкой шута и характером избалованного ребенка.

Гангея и сам плохо понимал, что заставило его выходить обезьянку. Сострадание? Уважение к отваге, к желанию биться до конца? Прихоть?.. В конце концов он махнул рукой на самокопание и назвал любимицу Кали. В честь Темной богини-убийцы, покровительницы душителей. Говорил: вряд ли среди верных слуг Кали есть хоть один герой, что пытался задушить удава! Украсил шею зверька гирляндой крохотных черепов, сделанных из слоновой кости умелым резчиком, повязал обезьянке голову малиновым платком, треугольным лоскутом шелка — именно таким пользовались жрецы-туги, когда лишали дыхания очередную жертву…

Маленькую перевозчицу и челн страсти на стремнине Ямуны он давно забыл: обилие новых впечатлений вытеснило из памяти многие эпизоды прошлого… Но острый запах зверя, исходивший от мартышки, и прозвище Кали будили в сыне Ганги легкую тоску, светлую печаль о чем-то, что можно было бы назвать отрочеством.

В такие минуты он застывал гранитным изваянием и кончиками пальцев легонько поглаживал обезьяний хвост, который свисал вниз с его плеча.

Похожим жестом Рама-с-Топором касался распушенного кончика своей косы.

Обезьянка заверещала, тыкая корявым пальцем перед собой, в сторону южных предместий, и Гангея удовлетворенно вздохнул.

— Едет, — бросил он не оборачиваясь. — Говорил же вам: надо ждать…

Предместья отлично просматривались отсюда: дома, сложенные из темно-красного кирпича на известняковом растворе, напоминали стайки попугаев-алохвостов, и сейчас правее каменных птиц курилась дымка пыли, двигаясь к Хастинапуру.

Дружинники скорбно переглянулись. Состязания лучников, после которых наследник престола обещал показать в действии «Стоны Седьмой Матери», способные временно оглушить сотню человек, — все это откладывалось на неопределенный срок.

И вскоре дружинникам пришлось громыхать подошвами сандалий по лестницам, встроенным изнутри в крепостные стены, если Гангея чему-то и не научился до сих пор, так это ходить с подобающей сану важностью.

Воротные стражи уже возились с засовами, распахивали створки настежь, кто-то бегал по мосту с плетеной корзинкой, устилая дорогу царю лепестками махрового жасмина, — словом, приготовления к встрече были в самом разгаре. И впрямь: спустя всего час с небольшим упряжки первых колесниц вступили на мост. Сам Шантану ехал следом на слоне, сидя в золоченой беседке. Грустно нахохлившись, Владыка напоминал сейчас престарелого коршуна в неволе, увидев сына, Шантану малость приободрился, даже помахал Гангее рукой… Снова сгорбился, тень набежала на лицо царя, и вся процессия без остановок проследовала дальше, по окружной дороге, носившей название «Путь Звездного Благополучия», к дворцу.

Наследник престола сорвался с места и на ходу вспрыгнул в «гнездо» последней из колесниц арьергарда.

— Что с ним? — спросил Гангея у сидящего позади старца-брахмана, одного из трех советников, которые присутствовали при объявлении юноши наследником.

Одновременно с вопросом он вытолкал суту-возничего прочь — тот в растерянности спрыгнул на землю и побежал рядом, не зная, что делать.

— Что с отцом? — повторил хастинапурский принц, берясь за поводья и сдерживая почуявших свободу мулов.

Не только обычные — боевые колесницы, и те частенько запрягались мулами или ослами. Кое-кто из сословия возниц даже предпочитал их лошадям: с этим можно было не соглашаться, но о вкусах не спорят! Тем более что во время учений становилось ясно — у лошадей есть свои преимущества, но грохота они пугаются гораздо больше, чем те же мулы.

— Раджа пребывает в раздумьях относительно блага державы… — загнусавил брахман, но принц раздраженно тряхнул поводьями и бросил через плечо косой взгляд.

Дескать, это мы еще у Словоблуда проходили: говорить, ничего не сказав!

Брахман понял, и маска лицемерного почтения к раздумьям царя относительно блага державы мало-помалу сползла с черепашьей мордочки.

— Твой великий отец только что ездил свататься. — Оказывается, и советники умеют говорить коротко и толково. — Для того и меня взял: негоже царю просить самому за себя!

— Свататься?!

Гангея опешил. До сих пор ему и в голову не приходило задуматься: почему Шантану-Миротворец лишен детей, кроме него, Гангеи, и избегает женщин? В историю отношений отца и мамы он посвящен не был.

Острые глазки брахмана жгли спину. Старец молчал, но в молчании его крылась тьма вопросов и ответов. Тем более что и сам наследник престола за четыре года, проведенные в Хастинапуре, ни разу не сходился с женщинами — хотя предложений было более чем достаточно!

Иногда ты удивлялся собственной холодности: почему тебя не одолевают желания, обуревавшие большинство сверстников? Неужели сын Ганги и Шантану-Миротворца бесплоден подобно мулу, сыну жеребца и ослицы?! Сравнение выглядело кощунственным, ты гнал его прочь, но время от времени оно возвращалось. Именно в такие дни ты ложился спать позже обычного, стараясь измучить тело воинской наукой, и видел один и тот же сон: темница без выхода. Тюрьма смыкалась вокруг, грозя похоронить в себе, безнадежность любовницей висла на шее, ревнуя к жизни, и шептала слова страсти, называя тебя странным именем.

«Дья-а-а-ус!» — стонами оглашало кромешную тьму.

Имя прирастало к коже, и утро было избавлением.

Однажды ты зашел в дом гетер, провел там около часа за приятными разговорами и игрой в «Смерть раджи», после чего удалился.

Уединяться с любой из красавиц только для того, чтобы доказать самому себе собственную мужественность, казалось постыдным.

Приятней было думать, что годы учения у величайшего из аскетов заложили и в твою душу зерно подвижничества, не позволяя расходовать драгоценное семя попусту! Говорят ведь: у тех, кто много лет предается аскезе, из ран течет не кровь, а все то же семя, которое подвижник во время медитаций подымает вверх по внутренним каналам!