Повести каменных горожан. Очерки о декоративной скульптуре Санкт-Петербурга - Алмазов Борис Александрович. Страница 71

При внимательном взгляде на любое сооружение, решенное в характере барокко, возникает ряд вопросов, немаловажных для понимания закономерностей развития архитектуры середины XIX — начала XX века. Благодаря чему и каким образом стало возможным своеобразное второе рождение барокко? В силу каких причин в Петербурге и его окрестностях вновь строились с опорой на этот стиль десятки зданий? Позволяет ли один этот факт говорить о целом направлении в русской архитектуре? Всегда ли это направление являлось фактической альтернативой классицизма? Наконец, было ли целью создателей этого „нового барокко“ воспроизведение черт стиля в строгом соответствии с оригиналами, а то новое, что благодаря изменившимся запросам времени хорошо заметно в их трудах, привносилось помимо их воли? Или, наоборот, барочным декором намеренно украшалось нечто совсем не свойственное прошедшей эпохе в надежде увлечь зрителей соблазном проникновения старины в принципиально новое? (Здесь надо отметить, что само новое — трудноуловимая общность творческих почерков многих архитекторов того времени — и сегодня определяется и характеризуется весьма разноречиво и спорно.)

Традиционно барокко — и подлинное, и „повторное“ — связывается с запросами и потребностями привилегированных сословий, в первую очередь аристократии, монархов и придворных, родовой знати, а также желающих подражать „большому свету“ крупных промышленников и предпринимателей. Если история петербургской архитектуры первой половины XVIII века, как правило, подтверждает это, то дома, возведенные в духе барокко в следующем столетии, едва ли сплошь и рядом заказаны титулованными особами, министрами или купцами-миллионерами. Иначе как объяснить, почему большинство петербургских домов такого рода до сих пор не имеет атрибуции, а имена не только их владельцев, но зачастую и архитекторов — авторов проектов, строителей — не выходят за пределы стен архивных фондов? И все это при повышенном интересе в наши дни как к дворянской и чиновной, так и к торгово-промышленной элите России. Кроме того, невозможно представить, чтобы сразу несколько памятников барочного зодчества, реконструированных уже в 1820–1830-е годы, сохранили (конечно, с некоторыми отступлениями) свой первоначальный облик по капризу моды: в эти два десятилетия в архитектуре Петербурга еще преобладал классицизм. Разве не правящие круги государства поощряли его распространение вплоть до того же времени?

Может быть, именно безраздельное господство в русском искусстве классицизма как направления, приоритетного для государства и считавшегося вполне „современным“, и породило в конечном счете стремление оглянуться на прошлое зодчества, причем не только петербургского? Как существование в нашем недавнем прошлом только одной всевластной политической корпорации привело сразу же по ее упразднении к появлению множества разного рода партий и „общественных движений“. Многие из них декларировали приверженность уже давно известным и устоявшимся политическим и социальным идеалам; редко кто стремится произнести непременно „новое слово“. Но при этом фактически постоянно проектируются новые механизмы политического действия. Так нет ли известного сходства духа тогдашней художественной жизни России с современной политикой? (Сравнение вполне допустимое, поскольку слово „плюрализм“ уже произнесено и в адрес архитектуры.) И тогда следует оценить повторное вхождение барокко в образный строй Петербурга как осознанное, хотя едва ли продуманное и планированное во всех деталях обращение к отечественной традиции на разработанной по-новому основе.

В Петербурге и его окрестностях насчитывается свыше двухсот сохранившихся до нашего времени зданий, построенных в период 1830–1910-х годов и решенных в духе барокко. От некоторых из них остались только руины. Десятками исчисляются неосуществленные проекты, хранящиеся в музейных и архивных фондах. За крайне редким исключением, они не экспонировались даже на временных выставках и, насколько известно, никогда не были опубликованы. Несмотря на существенные утраты, наследие „нового барокко“ выглядит достаточно внушительно, чтобы отказаться от оценки данного направления как бесперспективного, второстепенного или маргинального. Феномен возвращения барокко в архитектурно-художественную структуру Северной столицы давно заслуживает представления современному читателю во всей полноте картины. Именно картины, поскольку воспроизведением некоей суммы форм, присущих зодчеству Петербурга 1710–1750-х годов, воссоздание барокко в середине XIX — начале XX века не ограничилось, и, может быть, именно поэтому не прерывалось так долго, продолжаясь на нескольких стадиях развития русской архитектуры в целом. Если в 1830–1890-х годах оно является далеко не самой обширной частью архитектурного наследия большой временной полосы, именуемой „периодом эклектики“ (в каком значении наиболее уместно употребить такой термин, единого мнения на этот счет в современном искусствознании нет), то в 1900-е годы уже покоряет непримиримых, казалось бы, ко всякого рода оглядкам на старину поборников art nouveau. Десятилетие спустя „самое вычурное барокко“ уже относят к художественной классике, а в архитектурной практике опора на его традиции приобретает положение, едва ли не равноправное с новыми ведущими тенденциями».

Необароккко — одна из страниц эклектики, одна из волн этого незаслуженно порицаемого стиля, буквально заполнившего Петербург! Например, на всем Невском проспекте, утопающем в пышном декоре, только одно здание — Дворец Строгонова — высокое барокко. Все остальное — значительно поздних стилистик. Возвращение к наследию барокко последовало после того, как упорядочилась в Северной столице белоколонная красота классицизма — после Росси, Старова и Стасова. Почему же вдруг после таких шедевров, как Михайловский дворец, дивная улица, именуемая ныне, вполне заслуженно, улицей Зодчего Росси, после Сената и Синода и иных жемчужин, вернулся, вроде бы устаревший, «королевский» стиль?

В барокко есть два достоинства — жизнеутверждающий оптимизм и мощь! Имперская павловская, александровская и николаевская Россия тяготела к ясности и упорядоченности. Реформа, фактически революция — отмена крепостного права, выпустила на волю не только крестьян, она расковала такие силы, что в кратчайшее время страна увеличилась в размерах, разбогатела и появился целый класс, как бы мы теперь сказали новых русских, чье богатство спорило с богатством вчерашних графов, князей, да и самого царя. Однако, как архитекторы эпохи классицизма опирались на античность, так и первый этап эклектики не случайно называется архитектурным историзмом, он тоже опирался на достижения прошлого, но зодчие нового времени стали создавать свои произведения в стиле неоклассики, неоренессанса, неоготики и необарокко.

Первое место, конечно, принадлежит зданиям новых банков, построенных не в подражание, а скорее, с опорой на времена итальянского Ренессанса. На эстетику великого Палладио. Это не поза лакея «чего изволите», это предложение увидеть воплощенный в камне шекспировский девиз Ренессанса — «человек — мера и вершина творенья!».

Петербург, как известно, именуется Северной Венецией, а итальянская Венеция эпохи Ренессанса, в свою очередь, город-республика торговцев и банкиров. Если мы не станем этого учитывать, новые маскароны, сильно разнящиеся с маскаронами классицизма, нам ничего не поведают. Чтобы в этом убедиться, нужно сравнить, например, Ассигнационный (арх. Дж. Кваренги), первый банк в России, с банками конца XIX — начала ХХ столетия.

Его классическая, имперская, почти дворцовая стройность, его «дворянская», аристократическая самоуверенная легкость и надежность, которую подчеркивают крылатые львы Банковского мостика, резко контрастируют с тяжкими темными глыбами каменных сундуков — банков нового времени: Русского промышленного и Торгового дома Вавельбергов (арх. М. Перетяткович) и Азово-Донского (арх. Ф. Лидваль). Новое время — новые хозяева жизни: разночинцы — купцы и промышленники, заводчики и фабриканты — дельцы, многие выходцы из совсем простых слоев общества.