Скиппи умирает - Мюррей Пол. Страница 116

— Я?

— Я ведь поручал вам побеседовать с Джастером. Я сказал вам: у этого мальчика проблемы, ступайте поговорите с ним. А вы ничегошеньки не разузнали!

— А что, мне нужно было с пистолетом к нему подойти? Да? Мне нужно было пистолет приставить к его виску и сказать: а ну-ка, Джастер, развяжи язык…

— Дэниел, — говорит вдруг Том.

— Что-что? — оборачивается к нему Автоматор.

— Ему больше нравилось, когда его называли Дэниелом, — говорит, захлебываясь слезами и соплями, Том, сидящий, ссутулившись, на стуле.

Воцаряется напряженная, закипающая тишина.

— Вопрос вот в чем: насколько трудно будет сохранить это дело в стенах школы? — наконец нарушает общее молчание лисообразный священник. — Насколько я слышал, отец мальчика не из тех, кто любит поднимать шум.

— А он тоже один из наших? — спрашивает председатель с отвисшим подбородком.

— Выпускник восемьдесят четвертого года, — отвечает Автоматор. — Увлекался в основном теннисом. Тогда очень приличная команда была. Да, много ему пришлось вынести — шутка ли, у жены рак!

— Как бы то ни было, нам было бы благоразумно придерживаться какой-то определенной линии следствия, — высказывает свое мнение лисовидный священник.

— Ну, он был влюблен без взаимности в ту девочку, — говорит председатель. — Разве здесь мы не имеем безупречное алиби?

— Я не собираюсь поощрять всю эту чепуху в духе Ромео и Джульетты, — возражает Автоматор. — А не то среди них пойдет волна самоубийств, как у леммингов.

— В таком случае гораздо больше подходит версия, связанная с матерью, — заключает священник-лис.

— Я предпочел бы эту версию. Мать умирает, мальчик не в силах с этим примириться и выходит из игры. Пресса еще не пронюхала об этом. Мы можем обронить для них пару намеков, и с этой целью, пожалуй, следует впрячь в дело консультационную службу. — Он делает какую-то пометку себе в блокнот. — Что ж, джентльмены, мне кажется, все мы сошлись на том, что наилучшей тактикой будет занять выжидательную позицию. Если бы Десмонд Ферлонг был сейчас среди нас, я уверен, он высказал бы такое же мнение.

Члены правления, сидящие за столом, кивают как ослы в знак согласия — все, за исключением отца Грина, наклонившего голову набок с выражением созерцательности, как будто он с упоением вдыхает аромат весеннего луга, и кроме незнакомого лысого мужчины, на которого теперь падает взгляд Автоматора.

— Да, да, так… — Он пролистывает бумаги, лежащие у него на столе, и находит нужный документ из трех или четырех скрепленных страниц. — Говард, это Вивиан Вичерли, мой бывший одноклассник. Он вместе с отцом Кейси составил для вас эту бумагу, которую вам нужно подписать.

— Что это такое?

— Это ваш новый контракт. Я рад предложить вам должность первого в истории Сибрука школьного архивариуса. Она не будет мешать вашим текущим учительским обязанностям. Оклад не то чтобы заоблачный, но все-таки стабильный. Рабочее время — по вашему усмотрению, поле научной деятельности — тоже по вашему выбору и желанию…

Говард молча просматривает текст договора: перечень служебных обязанностей, размер заработной платы… А потом, ближе к концу, его внимание привлекает коротенький абзац…

— Это положение о конфиденциальности. Должно быть, вы знакомы с подобным пунктом, если еще не забыли о своей работе в Сити. Подписывая контракт, вы обязуетесь перед законом не разглашать никакой секретной информации, имеющей отношение к делам школы, в том числе касающейся того, что мы обсуждали сегодня здесь.

Говард смотрит на Автоматора с глупым выражением лица:

— Вы это серьезно?

— Это простая предосторожность, Говард: я хочу быть уверен, что все наши тылы надежно защищены. Вам нет нужды торопиться с принятием решения. Возьмите этот договор домой, поразмыслите на досуге. Если вы решите отвергнуть его — что ж, это сделает вам честь, я никак не смогу воспрепятствовать вам. Я нисколько не сомневаюсь, что вы без труда найдете работу в другом месте. В Сент-Энтони сейчас имеются вакансии — там как раз на прошлой неделе учителя зарезали.

— Грег, я не могу поверить, что вы так со мной поступаете, — мягким тоном говорит Говард.

— Я же сказал, Говард: все зависит от вас. Здесь, в Сибруке, мы проявляем заботу друг о друге, Будете играть по правилам, слушаться капитана — и мы всегда найдем для вас местечко в своей команде. Но если вы отворачиваетесь от своей школы, когда она совершила плохой бросок мяча… Тогда и она вправе от вас отвернуться, не так ли?

Онемевшими пальцами Говард снова пролистывает страницы плотно набранного, трудного для понимания текста, пока снова не доходит до последнего абзаца, где видит собственное имя с чертой для подписи и уже проставленную дату. Он чувствует, как все украдкой бросают на него взгляды, словно подстегивая его, подталкивая, как чужие тела в переполненном лифте.

И в этой уплотнившейся атмосфере вдруг звучит голос отца Грина, будто колокол с нотками веселого перезвона:

— А будет ли Бог оповещен о том, что произошло?

Вокруг стола пробегает раздраженный ропот. Священник перефразирует свой вопрос:

— Я лишь спрашиваю в порядке протокола: требует ли наше соглашение о конфиденциальности, чтобы в день Страшного Суда, когда Господь спросит нас за наши грехи, мы продолжали хранить молчание о случившемся?

— При всем моем почтении, отче… — Автоматор заметно раздражен. — Честное слово, сейчас не время.

— Разумеется, вы правы, — соглашается отец Грин. — Осмелюсь лишь добавить, что у нас не будет недостатка во времени, чтобы поразмыслить об этом, когда мы будем осуждены на вечные муки ада.

Шустроглазый лисовидный священник сердито набрасывается на него:

— Почему вам обязательно нужно вести себя так, как будто мы живем в Средневековье?

— Потому, что это грех! — Священник опускает свою костлявую руку на стол с такой силой, что подпрыгивают шариковые ручки и чайные чашки на блюдцах, и пылающим взором обводит всех сидящих за столом, задерживая взгляд на каждом по очереди. — Это грех, — повторяет он, — вопиющий, отъявленный грех, совершенный против невинного ребенка! Мы можем скрыть его от самих себя, прячась за всеми этими разговорами о благе большинства. Но мы не можем спрятать его от Господа Бога!

По окончании закрытого собрания, пока школьная жизнь продолжается где-то рядом, за невидимой стеной, Говард блуждает в одиночестве в густом, нехорошем тумане. Фарли спрашивает его, не хочет ли он пойти выпить после работы, но Говард едва в состоянии взглянуть ему в глаза. С каждой секундой он чувствует, что тайна все глубже внедряется в него, все удобнее устраивается внутри, будто некий чудовищный паразит.

Когда подобные дела случались в прошлом — эти слова были произнесены таким естественным тоном, словно родитель втолковывал ребенку, что одно время года всегда сменяется другим. Значит, он жил в мире, где такое происходило уже не раз? Из глубин памяти всплывают старые россказни — о шаловливых руках одного священника, о садистских наклонностях другого, о запертых дверях, о чьих-то глазах, заглядывающих в раздевалку. Впрочем, это ведь были россказни: он всегда принимал их за болтовню и сплетни, которые выдумывают лишь для того, чтобы убить время, как это принято в Сибруке. Потому что иначе как бы все эти люди до сих пор здесь расхаживали? Да еще с троичными голубками на лацканах? Если бы здесь вправду царило такое неслыханное лицемерие, то Бог, или кто там за это отвечает, давно бы уже покарал виновных! А теперь у Говарда такое ощущение, будто кто-то приоткрыл створку ширмы и ему на миг стал виден потайной внутренний механизм этого мира, мира взрослых, в котором творятся разные дела — открываются двери гостиничных номеров, подсыпаются таблетки в стаканы с кока-колой, обнажаются тела, между тем как снаружи жизнь продолжает идти своим чередом, — а потом все эти дела урегулируются руководящими кадрами в запертых кабинетах, священниками, собирающимися на тайный совет, Автоматором и верной ему командой, в общем, не важно даже, кем именно. Маленькая ложь во спасение, ложь во имя общего блага. Вот как мы, не теряя своего доброго лица, сможем двигаться дальше.