Скиппи умирает - Мюррей Пол. Страница 15

Да, и еще о преподавателях-женщинах. Здесь тоже проводится своя жесткая политика. Члены ордена Святого Духа смотрят на женскую половину человечества с некоторым недоумением. С одной стороны, они признают их несомненную пользу для общества и для такого важного дела, как продолжение рода человеческого, а с другой стороны, они бы предпочли, чтобы прекрасный пол занимался всем этим где-нибудь в другом месте, подальше; на существование женской школы в ближайшем соседстве с мужской они издавна сетовали как на жесточайшую иронию судьбы. Разумеется, поскольку среди учителей подавляющее большинство составляют женщины, то и в Сибрукском колледже их присутствие неизбежно; лишь путем кропотливой фильтрации кадров отцу Ферлонгу, директору школы, удалось смягчить скрытые опасности, исходящие от женщин, набрав в штат таких преподавательниц, что даже четырнадцатилетний мальчишка затруднился бы отнести их к женскому полу. Большинству уже за пятьдесят, и сомнительно, что они даже в пору своего расцвета были привлекательны (если только они вообще знали когда-либо эту самую пору расцвета).

Недостаток симпатичных лиц в учительской отнюдь не улучшает здешнюю атмосферу, которая дождливым утром, после ссоры со второй половиной, кажется особенно снотворной, а порой даже просто губительной. Тщеславные учителя тянутся к деканству: у каждого возрастного потока есть свой декан, а у каждого декана — свой кабинет; обитатели учительской — это заурядные служащие, которые привыкли делать одно и то же двадцать лет подряд и рады отсиживать положенные часы. Какими унылыми и старыми они кажутся (даже те, кто на самом деле вовсе не стар!), какими ограниченными, отрезанными от мира!

— Доброе утро, Говард, — нараспев говорит Фарли, вламываясь в учительскую.

— Доброе. — Говард с недовольным видом отвлекается от письменных работ.

— Доброе утро, Фарли, — щебечут мисс Берчелл и мисс Максорли со своего насеста возле окна.

— Доброе утро, дамы, — отвечает им Фарли.

— О, давайте спросим у него, — предлагает своей приятельнице мисс Максорли.

— О чем? — любопытствует Фарли.

— Мы заполняем анкету, — сообщает мисс Берчелл. — “Являетесь ли вы кидалтом?”

— Чем-чем?

Та запрокидывает голову и всматривается через очки в журнал.

— “Двадцать первый век — это век “кидалтов” [6] — взрослых, которые по-детски уклоняются от ответственности, а вместо этого всю жизнь проводят в поиске дорогих будоражащих развлечений”.

— Я польщен тем, что вы меня спросили, — говорит Фарли. — Нет, не являюсь.

— “Вопрос первый, — зачитывает мисс Берчелл. — Вы одиноки? Если у вас есть спутник (спутница) жизни, то есть ли у вас дети?” Фарли, у вас есть постоянная спутница жизни или нет?

— У него нет ничего постоянного, — вмешивается мисс Максорли. — Ему по душе только разовые выступления.

— “Вопрос второй, — читает дальше мисс Берчелл, заглушая протесты Фарли. — Какими из следующих предметов вы обладаете: пи-эс-пи “Сони”, “Нинтендо-Геймбой”, айпод, “веспа” или другой классический скутер…”

— Не обладаю ни одним, — отвечает Фарли.

— Но хотели бы обладать, — подсказывает мисс Максорли.

— Ну разумеется, — говорит Фарли. — Будь у меня деньги, я бы их купил.

— Беда в том, что нам слишком мало платят, чтобы мы стали кидалтами, — вставляет Говард.

— Мы мечтаем стать кидалтами, — говорит Фарли. — Годится такой ответ?

Он просит избавить его от остальных вопросов анкеты под тем предлогом, что ему необходимо выпить чашку кофе после урока биологии у второклассников. Фарли преподает у них с сентября, рассказывая о семи главных признаках жизни, и, по мере того как они приближаются к репродуктивной функции, мальчишки становятся все более возбужденными.

— Они так напрягаются, что, кажется, это можно на слух уловить. Сегодня я походя упомянул о матках. Это было все равно что уронить каплю крови в пруд с пираньями.

— А вот мой второй класс можно целиком скормить этим пираньям — и они даже не заметят, — угрюмо роняет Говард. — Они все проспят.

— То история. Биология — это совсем другое. Этим ребятам по четырнадцать лет. Биология течет по их жилам. Биология — и еще маркетинг. — Фарли убирает с дивана кипу газет, освобождая себе место, и садится. — Я не преувеличиваю. Я это заметил с самого первого дня семестра.

— Да они наверняка все это знают. У них же есть дома широкополосный интернет. Они о сексе, наверно, больше меня знают.

— Но им хочется услышать о нем от кого-нибудь взрослого. — Фарли подбирает со стола сегодняшний кроссворд и начинает педантично замазывать белые квадраты шариковой ручкой. — Они ждут, чтобы им официально подтвердили, что, несмотря на весь наш треп, взрослый мир и их подпольный, одержимый сексом порномир — это, по сути, одно и то же, и сколько бы мы ни пытались вколачивать им в головы сведения о королях, о молекулах, о моделях торговли или еще о чем-нибудь, вся цивилизация, если вдуматься, сводится все к тем же отчаянным попыткам одних поиметь других. Словом, что весь мир — это мир подростков. А ведь это очень опасное допущение. Откровенно говоря, это похоже на капитуляцию, на возврат к анархии.

Он кладет кроссворд — уже превратившийся в сплошной черный квадрат — обратно на стол и с байроническим видом откидывается на спинку дивана.

— Я совсем не так представлял себе свою учительскую жизнь, Говард. Я мечтал называть планеты в честь шестнадцатилетних девушек с яблочными щечками. Смотреть, как пробуждаются их сердца, отводить их в сторонку и нежно отговаривать от страсти, которой они ко мне прониклись. “Мальчишки, мои ровесники — такие тупицы, мистер Фарли”. — “Понимаю, сейчас кажется, что это так. Но ты так юна, на твоем пути еще встретятся замечательные, замечательные мужчины”. Каждое утро находить на своем столе стихи. И нижнее белье. Стихи и нижнее белье. Вот как я представлял свою жизнь. И что же? Погляди на меня теперь — кто я? Несостоявшийся кидалт.

Фарли любит произносить скорбные речи вроде этой, но в действительности он отнюдь не разделяет чувств Говарда относительно здешней гиблой атмосферы; напротив, он, похоже, искренне наслаждается своей “учительской жизнью”: ему по душе и шумный эгоизм учеников, и перепалки на уроках. Говарда же все это ставит в тупик. Для него работать в средней школе — это все равно что находиться взаперти с тысячью рекламных щитов, которые кричат каждый о своем, требуя к себе внимания, — однако когда на них глядишь, все равно не понимаешь, что они тебе хотят сказать. Разумеется, все могло бы быть еще хуже. Государственная школа в полумиле отсюда обслуживает детей из Сент-Патрик-Виллаз — обветшалого жилого комплекса, расположенного к востоку от торговых рядов; оттуда регулярно просачиваются страшилки о том, как учителей забрасывают яйцами, угрожают им обрезами или как учитель, войдя в класс, видит доску, измазанную слюной, дерьмом или спермой. “Что ж, мы все-таки не в Сент-Энтони”, — так утешают друг друга преподаватели Сибрука в самые черные деньки. “В Сент-Энтони всегда есть вакансии”, — так в шутку (или не совсем) начальство говорит преподавателям, когда те на что-нибудь жалуются.

Дверь открывается, и в учительскую энергично входит Джим Слэттери, рассыпаясь в пожеланиях доброго утра.

— Доброе утро, Джим, — хором говорят мисс Берчелл и мисс Максорли.

— Доброе утро, дамы. — Джим стряхивает капли дождя со своего анорака и снимает с брюк велосипедные зажимы. — Доброе утро, Фарли. Доброе утро, Говард.

— Доброе утро, Джим, — откликается Фарли. Говард что-то невразумительно бурчит.

— Хорошая погодка, — замечает Слэттери (он говорит это каждое утро, если только не идет совсем отчаянный ливень) и прямиком направляется к чайнику с кипятком.

“Киппер” Слэттери: экспонат №i, иллюстрирующий губительность атмосферы. Очередной выпускник Сибрука, он преподает здесь уже десятки лет; да что там — на нем и сейчас все тот же пиджак, который он носил, когда Фарли и Говард сами были школьниками: этот жгущий глаза, вызывающий головную боль узор в мелкую ломаную клетку, который напоминает Говарду картины Бриджет Райли [7]. Это дружелюбный шаркун с лохматыми бровями, которые топорщатся у него на лбу, будто парочка йети, собравшихся броситься с утеса; он с неизменным энтузиазмом относится к своему предмету и преподает, произнося длинные, как ползучие растения, фразы, и мало кому из его учеников хватает цепкости ума или силы воли, чтобы выпутаться из этих фраз; напротив, большинство предпочитают воспользоваться случаем и задремать — потому-то его и прозвали “киппером” — копченой селедкой.