Скиппи умирает - Мюррей Пол. Страница 40

Но вот последние лучи солнца тают, и воздух мгновенно дрожит — стягиваясь, сжимаясь, как будто ощутив холод. За окном по улице проносятся первые включенные автомобильные фары, а в отдалении, за теннисными кортами, помигивает целый караван других. Эльф и некто, похожий на карликового учителя естествознания, выходят из своей комнаты и стучатся в двери трех соседних комнат.

— Да? — Деннис приотворил дверь лишь на четверть.

— Ну как, ты готов?

— Я-то готов — я жду Найелла.

В коридоре показывается Марио — он идет, пощелкивая пальцами, в темно-коричневом кожаном пиджаке, в непроницаемо-черных очках, с блестящими от геля волосами.

— Ну что, жеребцы, не бьете копытом? Уже скоро начнется.

— Кем это ты нарядился — Фонзом? [20]

— Я изображаю знаменитого бабника Марио Бьянки, — говорит Марио, хлопнув пузырем жевательной резинки.

Деннис молча закатывает глаза.

— Господи, что это за запах такой? — Рупрехт прикрывает нос рукавом своего твидового пиджака.

— Это, друг мой, крем после бритья. Когда-нибудь, если ты начнешь бриться и перестанешь быть геем, ты тоже будешь им пользоваться.

— От тебя пахнет так, как будто тебя замариновали, — говорит Рупрехт.

Марио невозмутимо жует резинку и проводит рукой по напомаженным волосам.

— Ну так чего мы ждем?

— Найелла, — отвечает Деннис, который и сам все еще наполовину скрыт за дверью.

Марио переключает внимание на Скиппи: к его кроссовкам приделаны крошечные крылышки, а на охотничьей шляпе из крепированной бумаги красуется длинное крапчатое перо.

— Ты кто? Погоди, я сам угадаю… Ты, наверно, этот придурковатый эльф из твоей любимой дурацкой игры?

Скиппи трудился над этим костюмом три вечера подряд и в самом деле смотрится настоящим эльфом. Поверх взятого у Рупрехта зеленого вязаного жилета (одного из нескольких), который сел от стирки, он набросил колчан со светящимися палочками — Стрелами Света; Меч Песен из картона и фольги свисает с его пояса в ножнах, смастеренных из рукоятки от теннисной ракетки, вместе со скатанной в свиток картой Страны Надежд (эффект натурального пергамента: пропитать обычный лист бумаги крепким кофе, затем засунуть в духовку, разогретую до 200 градусов).

Наряд Рупрехта куда более прозаичен: штаны, галстук, очки в роговой оправе и коричневый твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях, чересчур длинный и недостаточно широкий.

— Слушай, фон Дурень, тебе разве никто не объяснил, что сегодня все наряжаются в костюмы, а?

Рупрехт удивленно моргает.

— Я Хидео Тамаси, — отвечает он.

Марио глядит на него непонимающе.

— Заслуженный профессор физики в Стэнфорде! Который совершил революционный прорыв во всей области космологии! Возможно, крупнейший ученый со времен Эйнштейна!

— A-а, тот самый Хидео Тамаси, — соображает Марио.

Деннис качает головой:

— Вот что я вам скажу, Скиппи с Минетом: я даже не представлял, что вы могли бы выглядеть еще более по-идиотски, чем всегда. Но это что-то особенное.

— Ну а ты, Деннис? — спрашивает Скиппи. — Ты-то кем вырядился?

Не отвечая, Деннис выходит в коридор и делает оборот на 360 градусов в своем помятом темно-сером костюме. Из кармана рубашки торчит целая батарея перьевых ручек, а галстук заколот булавкой с символикой Сибрука.

— Не можешь угадать? Подожди, сейчас я подскажу… — Он обеими руками энергично трет себе лицо и волосы, а потом, растрепанный и раскрасневшийся, громогласно ревет: — Ну вы, разини, шевелитесь живее! Тут вам не детский сад! Стройными рядами — или вон отсюда! Или по-моему — или на помойку! — Его глаза бегают от одного лица к другому, а те между тем уже, похоже, начинают догадываться… — Ну, впрочем, маскарад еще не до конца готов… Точнее, это лишь половина маскарада, — сообщает он как-то загадочно, а потом, повернув голову, кричит в глубину комнаты: — Ну что ты там — готов?

— Готов, — раздается голос Найелла, как будто сильно расстроенный.

— Внимание, джентльмены…

Дверь наконец распахивается, и Деннис, отвесив поклон, как инспектор манежа, отступает в сторону, а в середине комнаты показывается Найелл в чудовищном сарафане в цветочек, в светлом парике и на высоких каблуках. Под платье засунуты два больших шара (наверху) и подушка (в районе живота); на лицо Найелла старательно нанесен слой косметики ядовитых цветов.

Остальные не сразу понимают, насколько гениально задуман этот дуэт, потом наконец кто-то хихикает, а затем хихиканье быстро перерастает в хохот.

— Над чем смеетесь, шуты гороховые? — лает Деннис. — Смех — занятие для болванов! Пометь у себя, Труди… — Тут Найелл послушно лезет в сумочку и достает планшет для записей. — Ван Дорен — временное отстранение от занятий! Джастер — исключение! Этого итальяшку зажарить мне на пицце! Нет, погоди — закатать в рулет! Черт возьми, Труди, почему ты так чертовски медленно пишешь — ты, случайно, не беременна опять?

— Нет, господин, прошу прощения, господин, — фальцетом отвечает Найелл и съеживается.

— Хорошо, молодчина.

Деннис хлопает Найелла по спине, и у того из промежности падает мяч для регби, запеленатый в “фирменную сибрукскую” ткань — синюю с золотом.

— Если он узнает — ты покойник, — говорит Скиппи. — Считай, что ты мертвее мертвых.

— Джастер, когда я захочу услышать твое мнение, я попрошу тебя высказаться, — продолжает Деннис, а потом поворачивается к компании ряженых, которые собирались идти вниз, но тут притормозили и столпились вокруг двери: — Пригладить волосы! Причесать мозги! Повторяйте за мной! Доложите мне, если старик подаст голос! Ну что, ребята, готовы? Ученик Сибрука должен всегда быть готов. Готов работать. Готов играть. Готов слушать своих учителей — особенно же самого великого просветителя из всех, Иисуса. Как-то раз Иисус спросил меня: Грег, в чем твой секрет? А я ответил: Иисус, изучай свои конспекты! Ступай на уроки! Сбрей эту бороду! Заявляешься в первый день на работу одетый как хиппи — конечно тебя распнут, и не важно, кто твой папаша…

И вот таким манером фальшивый и.о. директора и его суррогатная жена выходят из комнаты и, оказавшись во главе процессии, ведут толпу вниз по лестнице, а вокруг них звенит смех остальных мальчишек; мнения разделяются примерно поровну: одни восхищаются их бравадой, другие весело предвкушают момент, когда их поймают с поличным.

— Подождите, я кое-что забыл…

Но никто не слышит, кавалькада уже сбежала вниз по винтовой лестнице. Вернувшись к себе в комнату, Скиппи переворачивает подушку и что-то ищет под ней.

Он уже много дней не принимал таблеток. Отчасти из-за того, что в последний раз, когда он их принимал, его стошнило на Кевина Вонга; но в основном все-таки из-за того, что он увидел ее, из-за того, что те чувства, которые нахлынули на него, прогнали прежние чувства — ну, может быть, не полностью их прогнали, но хотя бы загнали их в какие-то подвальные глубины, откуда уже не доносится их шепот и ворчание. Он по-прежнему волнуется — особенно сегодня, он так и не смог себя заставить ничего съесть, а всякий раз, как он думает о Девушке с Фрисби, а думает он о ней каждую секунду, его сердце бьется со скоростью триллион миль в час, — но это уже волнение совсем другого рода. Это не так, как бывает, когда все мгновения объединяются против него, перебрасывая его от одного мига до другого. Скорее, одно следует за другим, совсем как в рассказах, и воздух вокруг него кажется бурным, чистым и холодным, как будто он стоит под водопадом. Может ли быть такое явление, как счастливый ужас? Скиппи знает одно: ему совсем не хочется отгонять от себя это состояние. Впрочем, на всякий случай он кладет трубочку с таблетками в колчан, а потом бежит догонять остальных ребят, которые ручейком текут по узким, обшитым темными панелями коридорам Башни и выходят в школьный двор, где останавливаются и переводят дух…

Навалилась ночь, кромешно темная — луну и звезды заслонили грозовые тучи, которые, похоже, все еще продолжают прибывать на сцену; в воздухе застыл неподвижный дождь — он не падает, а висит, трепеща, и ждет, когда ты в него шагнешь. Но это еще не все. Из засыпанного листьями проулка, ведущего к пончиковой “У Эда”, с улицы, которая змеится мимо резиденции священников, подходя к задним воротам школы Сент-Бриджид, с той дороги у теннисного корта, которая подходит к главному входу, стекается множество костюмированных фигур, и среди этих ковбоев, чертей, пауков-великанов, регбистов, Джейсонов и Фредди, покойников, иллюстрирующих разные стадии трупного разложения, — среди них есть и костюмированные женские фигуры. На автостоянке — настоящее буйство обнаженных ног: поблескивая серебром, они высаживаются из “саабов”, “ауди” и внедорожников, а когда эти машины уезжают, обладательницы ног сбрасывают с плеч пальто, открывая не менее обнаженные руки, обнаженные талии и декольте — открытые настолько, насколько это позволяется приличиями.