Скиппи умирает - Мюррей Пол. Страница 67

В этом году гвоздем программы рождественского концерта становится рок-группа “Шэдоуфакс”, которая — в лице Уоллеса Уиллиса и Луиса О’Брайана — может похвастаться не одним, а сразу двумя гитаристами-мастерами, прошедшими классическую выучку: настоящие девушки платят настоящие деньги, чтобы послушать безупречное исполнение этой группой композиций “Иглз” и других гигантов “взрослого” рока. В числе поклонников — даже сам Автоматор: он стал им после того, как группа исполнила “Дождь в Африке” Тото на благотворительном концерте в пользу жертв засухи в Эфиопии, организованном прошлым летом отцом Грином. Однако не все кандидаты в исполнители готовят исключительно музыкальные номера. В укромном уголке помещения в цокольном этаже в эту самую минуту целая толпа собралась вокруг Тревора Хикки: он стоит с поднятым кверху задом и зажженной спичкой в руке, которую с торжественностью фокусника, вступающего в клетку с мечами, медленно отводит назад…

Дьяблос — такое название получило поджигание кишечных газов и сами эти подожженные газы. Тревор Хикки — непревзойденный мастер этого таинственного и опасного искусства. Риски высоки как нигде. Достаточно лишь немножко ошибиться с расчетом времени — и последствия окажутся куда более серьезными, чем просто подпаленные штаны; в уме у каждого зрителя всплывает словосочетание обратная тяга, но никто не произносит его вслух. И вот полная тишина: с почти незаметным дрожанием (целиком искусственным — “это просто часть шоу”, как выражается Тревор) его рука просовывает спичку между ног, и — фум! — раздается такой звук, как будто ткань вселенной разорвалась надвое, а ему вторит противоположный: это все ахают, видя, как из задницы Тревора вырывается великолепный столб пламени, взлетая на почти метровую высоту, как они потом говорят друг другу, — холодное и прекрасное багряно-синее волшебство, на миг озаряющее гардеробное помещение неземным светом.

Никто точно не знает ничего ни про диету Тревора Хикки, ни про режим его тренировок; если спросить его самого, то он просто скажет, что у него талант, а увидев его представление, вы вряд ли станете спорить; впрочем, гораздо труднее сказать, зачем Господь наградил его именно таким даром. С другой стороны, школьное братство четырнадцатилетних изобилует странными талантами. Помимо Тревора Хикки, “Герцога де Дьяблос”, здесь есть такие люди, как Рори “Булавки” Моран, который однажды воткнул пятьдесят восемь булавок в эпидермис своей левой руки; Гран-При О’Салливен, способный воспроизводить разные звуки — открывающихся жестяных банок, мобильных телефонов, пневматических дверей и т. д., по крайней мере, не хуже того парня из “Полицейской академии”; Генри Лафайет, отличающийся невероятной гибкостью — однажды он вылез из коробки для бандажей, где его запер Лайонел. Выдающиеся способности этих ребят вызывают не меньшее восхищение сверстников, чем более привычные атлетические и спортивные достижения; то же самое относится и к всевозможным физическим отклонениям вроде подвижных ушей (Митчелл Гоган), повышенной секреции слизи (Гектор “Гектоплазма” О’Луни), исключительно некрасивой внешности (Дэмьен Лолор) и необъяснимо склизких волос с прозеленью (Винс Бейли). Слава среди второклассников — это на удивление разноплановое понятие; из двухсот с лишним мальчишек едва ли найдется хоть один, у кого не было бы хоть какой-нибудь способности, особенности или телесной странности, которой он прославился.

Однако такое положение вещей — как и очень многое другое на данном этапе их жизни — стремительно меняется. Возможно, отчасти в этом повинна школа с ее упорной установкой на конформизм, карьеру, будущее, — и все-таки главная причина такого сдвига в отношении — это, несомненно, девчонки. До недавних пор мнение девчонок мало кого интересовало; теперь же — почти мгновенно — все перевернулось: оно кажется первостепенным. А у девушек совершенно иные — некоторые даже сказали бы “глубоко консервативные” — взгляды на то, что можно считать талантом, а что — нет. Им наплевать, сколько мячиков для гольфа ты можешь запихнуть себе в рот, их совершенно не трогают третьи соски, они — в большинстве своем — не считают, что умение исполнить дьяблос — это последний штрих, почетное искусство, даже когда ты объясняешь им, как это опасно, даже когда предлагаешь обучить их таким трюкам — а ведь такого предложения ты никогда не делал даже своим одноклассникам, которые наверняка не пожалели бы денег, чтобы овладеть этим мастерством, этим, можно сказать, легендарным… — эй, подожди, куда же ты!

По мере того как разрушительная сила полового созревания набирает скорость, всякие причуды, странности и уродства превращаются из почетных знаков отличия в особенности, которые желательно скрывать, и та же самая установка на реальную политику, которая заставляет мальчишек отказываться от давних заветных мечтаний — скажем, сделаться ниндзя — в пользу более приземленных целей и задач, побуждает других — тех, кого раньше чтили как богов, — примерять на себя совершенно новый образ, максимально приближенный к образу среднестатистического, ничем не примечательного парня. Рори Моран забудет про свои булавки, Винс Бейли найдет какое-нибудь средство, чтобы волосы не отливали зеленью, — а через пять лет, когда придет время покинуть школу, многие ли из сегодняшней толпы, аплодирующей раскланивающемуся Тревору Хикки (“Благодарю вас. Благодарю вас”), вспомнят, что когда-то его называли “Герцогом де Дьяблос”?

— Эй ты, Минет, жирный недоумок! — набрасывается Деннис на Рупрехта, когда тот, моргая, выходит из своего подвала. — На этот раз ты перешел все границы, мудила тупорылый!

— А в чем дело? — Рупрехт явно озадачен.

— Это ты доложил отцу Лафтону, что я играю на фаготе?

Фагот Денниса, подарок мачехи, — это строго оберегаемая тайна, постоянно лежащая под кроватью.

— А, вот оно что, — говорит Рупрехт.

— Да, идиот! И теперь он хочет, чтобы я играл вместе с тобой на этом паршивом рождественском концерте!

— Ну да. — Щекастое лицо Рупрехта веселеет. — А что тут плохого?

— Да я лучше руки себе отпилю, чем появлюсь на сцене с тобой и твоим оркестром гомиков! — ревет Деннис. — Слышишь? Руки себе отпилю!

Но уже слишком поздно: мачеха как-то узнала через свою обширную сеть религиозных знакомых о его участии в концерте и всячески напирает на него. “Музыка обладает волшебной целительной силой, — говорит она ему в то утро, а потом грустно добавляет: — Ты ведь такой сердитый мальчик”.

Впрочем, другие ребята оказались более находчивыми, и священник, столкнувшись с массовым исчезновением школьного музыкального сообщества, вынужден вернуться к своему изначальному плану. Вместо полного симфонического оркестра на рождественском концерте выступит квартет: кроме Рупрехта и Денниса туда войдут Брайан “Джикерс” Прендергаст (скрипка) и Джефф Спроук (треугольник). “Это очень необычно, — заявляет отец Лафтон, неисправимый оптимист. — Это страшно интересно”.

Участие Джикерса, хотя и не добавляет квартету особого веса, никого не удивляет: его родители просто одержимы Рупрехтом и идеей сделать своего сына как можно более похожим на него. Это в своем роде трагическая история. Окажись Джикерс в любой другой школе, в любом другом классе, этот академически одаренный, безупречно талантливый мальчишка, без всякого сомнения, был бы первым учеником. Однако по прихоти судьбы он очутился в одном классе с Рупрехтом, который становится непревзойденным победителем на каждом экзамене, на каждой контрольной, в каждой пятничной несерьезной проверочной работе. Это доводит родителей Джикерса (мать — карлицу со сморщенным личиком, у которой постоянно такое выражение лица, словно она пьет через соломинку серную кислоту; и отца — раздражительного законника, рядом с которым Пол Пот смотрелся бы Фонзом) до истерики. “Мы растили сына не для того, чтобы он занимал второе место! — визжат они. — Что с тобой происходит? Ты хоть стараешься? Разве ты не хочешь стать актуарием?” — “Хочу, хочу”, — уверяет их Джикерс и снова с головой погружается в занятия; его окружают расписания с домашними заданиями, графики с датами выступлений, стимулирующие мозговую деятельность витамины и рыбий жир. Между тем его внешкольные занятия в целом выстроены так, что он выступает как бы тенью Рупрехта, что бы тот ни делал — будь то квартет или шахматный клуб, — в надежде обнаружить, что же именно дает ему такой перевес.