Книга о разведчиках - Егоров Георгий Михайлович. Страница 48

Их оказалось двадцать два здоровенных мордатых парня. Полхутора сбежалось потом смотреть на бандитов — их тут уже знали, они не раз наведывались сюда.

Завладев трофеями, мы решили часть своих коней заменить. Я, правда, не собирался менять гнедка, но дед-хозяин, внимательно осматривавший лошадей, подошел ко мне.

— Начальник, бери вот этого. Добрый конь!

И я узнал того голенастого, короткого, с вислым задом коня, на котором утром ехал по селу главарь банды. Я подошел к коню. Он прижал уши, и голова его стала особенно похожей на змеиную. Половина банды обернулась и смотрела на меня и на коня. Я понял, что они ждут зрелища, надеются, что просто так он мне не дастся. Наездник я был не ахти какой, поэтому не удовлетворил их любопытства — отложил более близкое знакомство с конем «на потом»…

До последнего дня пребывания на фронте я добрым словом вспоминал того деда с хутора Михайли. Коня я окрестил Мишкой, кормил его из собственных рук, часто чистил. В банде его ни чисткой, ни купанием не баловали, а ему очень нравилась эта процедура.

На фронте не только люди быстро знакомятся, но, видимо, и животные привыкают к людям быстрее, чем в обычных условиях. А может, это просто так кажется. Во всяком случае мы очень быстро подружились с Мишкой. Я потакал ему в его слабостях: он любил сахар и терпеть не мог, когда его привязывали — до тех пор будет натягивать повод, даже на кострец сядет, пока не порвет. Оторвется и тут же будет стоять, шага не отойдет. Когда я это понял, не стал привязывать. За доверчивость он платил тоже доверчивостью — ни разу не ушел с места, на котором его оставлял.

Бегал Мишка быстрее всех лошадей в полку — я не раз состязался и всегда выходил победителем. О Мишкиной резвости и внешней удивительной неказистости его дошел слух до командира дивизии полковника Охмана. Говорили, что Охман калмык, знал толк в лошадях. И когда однажды он увидел меня на моем Мишке, остановился, удивленно уставился на Мишку, поманил меня пальцем. Я подскакал, доложил как положено: командир взвода конной разведки такого-то полка прибыл по приказанию… А он не слушал меня, смотрел, на Мишку, смотрел и качал головой.

— Ну и ну… — И снова качал головой. — А ну, дай пробежку…

Мне, конечно, хотелось блеснуть всеми статями моего любимца, но я понимал, чем это может кончиться: просто-напросто заберут его у меня, и все, заберут, если он понравится. А не понравиться понимающему человеку он не мог. Когда Мишка бежал, он преображался, совершенно исчезала его неуклюжесть, он не казался таким коротким и высоким. Он становился красавцем.

Когда я после пробежки снова подъехал к полковнику, он еще с большим удивлением и любопытством смотрел на Мишку. Потом глянул на меня. Человек, любящий лошадей, конечно, не мог не уважать это чувство у других. А он с первого взгляда понял, что я люблю Мишку. Улыбнулся, сказал:

— Ну так что, разведчик, махнем? — и подмигнул кому-то из своей свиты.

— Ваш конь лучше, товарищ полковник, — промямлил я, холодея.

— Я не на своего. Вот на любого из этих, — указал он назад.

Две трети свиты составляли связные полков, спецподразделений, какие-то штабные работники — словом, те, кому по должности не положено иметь коня лучше, чем у комдива. И так мне стало жалко своего Мишку, так защемило сердце, что я на какое-то мгновение позавидовал своему коню: хорошо, мол, тебе — ты скотина и понятия не имеешь о военной субординации… И я взмолился:

— Товарищ полковник, в бою добыл коня… жизнь спас он мне… — не соврал, а, как говорят в армии, «нашелся» я. — У вас же конь добрый…

Видимо, жаль стало полковнику меня, а может, просто не хотел портить настроение своему разведчику — на войне и так людям не мед, тронул шпорами своего полукровного донца и поехал дальше. Я остался на обочине дороги, не зная, радоваться или досадовать. Кто-то из замыкающих в свите в накинутой на плечи плащ-палатке, проезжая мимо, дружески сказал:

— Повезло тебе, парень. Запросто мог лишиться коня… По лошадиной части полковник дока.

А меня грызло другое: вдруг спросил бы комдив, как спас конь мне жизнь. Что бы я ответил?

Позднее Мишка действительно спас меня от смерти. Через несколько дней после встречи с командиром дивизии мы, пятеро разведчиков, напоролись на неприятельские штурмовые орудия, замаскированные на опушке леса. Увидели их уже в какой-то сотне метров. Тут только резвость коней могла выручить. С полдюжины снарядов пустили по нам из этих крупнокалиберных орудий. Но не успели пристреляться. Мгновенно вынес меня Мишка из зоны прицельного обстрела за бугор.

Но чаще вспоминается другой, очень неприятный, а точнее сказать, постыдный для меня эпизод.

Теперь уж не помню, откуда и куда я ехал в то утро. Но помню, что дорога тянулась около озера и была пустынна. Вдруг откуда-то вывернулся «мессершмитт», и тут же донеслась пулеметная трескотня. Я сначала не обратил на это особого внимания. Но когда после второго захода около меня зацокали пули, я понял, что летчик охотится за мной. Я насторожился. И едва лишь «мессер» начал снова разворачиваться над дальним леском, соскочил с седла и кинулся к берегу под огромную корягу. Только-только успел нырнуть под разлапистые корни, как по озерной глади рядом прошла очередь, потом пули зачвыкали по песку, взбивая маленькие фонтанчики. Коряга, может, не такое уж и надежное укрытие, но — все-таки. Через полминуты снова вой пикирующего истребителя, татаканье пулемета. И вдруг в минутную паузу слышу, кто-то бежит ко мне — значит, не по одному мне палит немец.

Топот прекратился, и вижу перед своим укрытием ноги Мишки. Высунулся — а Мишка наклонил голову и заглядывает ко мне под навес корней. И показалось мне, что в глазах его столько упрека и жалости, сколько, наверное, не всегда бывает в человеческом взгляде. Почудилось мне, что Мишка хочет сказать: «Разве поступают так друзья? Я — животное, но ты-то человек!..»

Я вылез из своего укрытия, обнял Мишку за шею, и мы побрели по берегу — я виновато, а он обрадованно и доверчиво.

Недели две спустя после этого эпизода командир нашего полка подполковник Пономарев прислал своего ординарца с приказом забрать коня. Комполка не был любителем лошадей, и мой Мишка ему понадобился наверняка для того, чтобы похвастать в штабе дивизии, удивить людей. Я очень хорошо знал своего командира полка, чтобы пытаться что-то доказать ему.

Мишку повели без седла, голенастого, косматого, неохотно подволакивающего сухие задние ноги. В чужих руках он показался мне заспанным, неприбранным долговязым подростком. Сначала Мишка шел спокойно: привык к тому, что дневальный водил на водопой. Заоглядывался и забеспокоился он, когда был уже далеко, когда понял, что уводят от меня. В конце улицы он закрутился, начал вырываться.

Дальше я не стал смотреть, ушел в дом, лег на солому и приказал себе заснуть — ночью предстояла вылазка за «языком», надо было отдохнуть. Война-то продолжалась…

Мишка прибежал вечером с оборванным поводом (конечно, его там привязали) и заржал. Весь взвод выскочил из избы. Обступили его, кто совал кусок хлеба, кто сахар — Мишку любили все. Не вышел только я — просто не было сил у меня еще раз смотреть, как его поведут.

Втайне я лелеял маленькую надежду: думалось, что за Мишку, может, заступится начальник разведки полка капитан Калыгин. Но надежде моей не суждено было сбыться. Через несколько дней мы с Калыгиным были тяжело ранены.

С передовой везли меня на повозке мимо штаба. Я лежал на соломенной подстилке и смотрел в яркое весеннее небо. Я чувствовал, что уже отвоевался, что мой путь теперь лежал домой, прощался с ребятами, с которыми прошел под пулями не одну сотню километров. Старшина Федосюк принес мои документы, вещмешок. Спросил:

— Мишку привести?

Я потерял много крови и находился в состоянии этакого полубезразличия, поэтому отрицательно качнул головой — дескать, не до сентиментальностей. И мы поехали в госпиталь. Вдогонку послышалось тревожное ржание. Мишка меня почуял?