Очерки Петербургской мифологии, или Мы и городской фольклор - Синдаловский Наум Александрович. Страница 67

Другим произведением Гоголя, благодаря которому петербургский городской фольклор стал еще более богатым, была, конечно же, бессмертная комедия «Ревизор». Согласно легенде, посмотрев спектакль «Ревизор», Николай I грустно заметил: «Всем досталось, а мне больше всего». Впрочем, это относилось не только к «Резизору». Видимо, император был неплохо знаком и с «Мертвыми душами». Если верить легендам, однажды, во время путешествия по провинции, Николаю I предложили ознакомиться с бытом местных губернских учреждений. «В этом нет никакой необходимости, я читал Гоголя», – будто бы решительно ответил император. Может быть, именно с тех пор и закрепилось в сознании власть предержащих несбыточная мечта о том, что хороши только «Гоголи, которые бы нас не трогали». По традиции, такое потребительское отношение к Гоголю благополучно пережило писателя и перешло по наследству от царской власти к советской. Но к этому мы еще вернемся.

4

Гоголь был не только объектом низовой культуры, героем анекдотов, легенд и преданий. Он сам, благодаря своему творчеству, заметно обогатил арсенал городского фольклора. По количеству персонажей, имена которых стали нарицательными, ушли в народ и превратились в расхожие метафоры, Гоголь, бесспорно, занимает едва ли не первое место. Подобного примера в русской литературе, кажется, нет. Пожалуй, с Гоголем может сравниться разве что Грибоедов, чья бессмертная комедия «Горе от ума», как известно, «вся разошлась на цитаты», ставшие достоянием русского фольклора.

Надо сказать, Гоголь и сам хорошо понимал роль и значение выведенных им персонажей для развития отечественной фразеологии. По воспоминаниям современников, он, большой любитель вкусно поесть, сидя за столом и будучи в хорошем настроении, частенько делал «разбор различных малороссийских кушаньев», а винам давал самые невероятные названия. Чаще всего он называл их квартальными и городничими, «как добрых распорядителей, устрояющих и приводящих в набитом желудке все в добрый порядок». Жженку же, любуясь, как она горит голубым пламенем, с явным намеком на голубой мундир знаменитого шефа жандармов, он величал Бенкендорфом. «А не отправить ли нам теперь Бенкендорфа?» – говаривал он после сытного обеда.

Чему же удивляться, если и читатели Гоголя практически все имена персонажей «Ревизора» и «Мертвых душ» ввели в золотой фонд фольклора, придав им фигуральный, переносный смысл и сделав их тем самым крылатыми, почти сразу после выхода произведений из печати.

Только в широко известном словаре крылатых слов и выражений Н.С. и М.Г. Ашукиных представлено более пятидесяти единиц фольклора, авторство которых принадлежит Гоголю, то есть тех, которые извлечены из его произведений. Правда, авторы Словаря сознательно ограничили себя двумя академическими условиями. Во-первых, в словарь не включены цитаты, ставшие народными поговорками, пословицами или присловьями, и, во-вторых, в Словарь включены только те цитаты, использование которых в образных, метафорических целях подтверждено литературными источниками. Из-за этого, второго ограничения, в Словарь Ашукиных не попало, например, такое блестящее сочетание фамилий из «Ревизора», как «Бобчинский и Добчинский», хотя известно, что оно широко используется в случаях, когда говорят о людях подобострастно, елейно услужливых. Что же касается пословиц и поговорок, автором которых был Гоголь, то о них мы поговорим чуть позже.

А пока ограничимся свидетельством В.В. Стасова, младшего современника Гоголя, в пору наивысшей славы писателя учившегося в привилегированном Училище правоведения. «Все гоголевские обороты, выражения, – пишет Стасов, – быстро вошли во всеобщее употребление. Даже любимые гоголевские восклицания: „черт возьми“, „к черту“, „черт вас знает“– и множество других сделались в таком ходу, в каком никогда до тех пор не бывали. Вся молодежь пошла говорить гоголевским языком».

Но и то, что представлено Ашукиными, поражает своим объемом. Безусловное лидерство по количеству цитируемых гоголевских произведений принадлежит, конечно же, бессмертным «Ревизору» и «Мертвым душам». Но часто в своей речи мы пользуемся фразами из «Тараса Бульбы», и «Записок сумасшедшего» и др. В первую очередь это фамилии персонажей, одно упоминание которых в литературной или бытовой речи заменяет собой целый спектр отношений говорящего или пишущего к тем или иным людям. Здесь и Держиморда, и Собакевич, Коробочка и Плюшкин, Ноздрев и Манилов, Хлестаков и Тряпичкин, Неув ажай – Корыто, Чичиков, Поприщин. Эти фамилии давно уже стали нарицательными; то, что они издавна приобрели фольклорный статус и мы не всегда знаем, откуда они извлечены, говорит лишь о могучем народном таланте писателя.

Но особенную ценность для развития выразительной речи представляют собой гоголевские образные выражения, вошедшие в повседневный разговорный обиход читателей и любителей литературы. Для пополнения нашего словарного запаса, для придания ему большей яркости и красочности Гоголь является неисчерпаемым источником. Чего стоят такие жемчужины фразеологии, как «Есть еще порох в пороховницах», «Легкость в мыслях необыкновенная», «Срывать цветы удовольствия», «Галантерейное, черт возьми, обхождение», «Дама приятная во всех отношениях» или «Пошла писать губерния»!

Значение таких лаконичных формулировок трудно переоценить. Они ассоциативны по своему характеру, и потому будят воображение и будоражат мысли. Одного «Чему смеетесь? Над собою смеетесь», «Александр Невский, конечно, герой, но зачем же стулья ломать?», «Пришли, понюхали и пошли прочь» довольно, чтобы заменить страницы умозрительных философских рассуждений.

Мы отмечаем 200 лет со дня рождения писателя. Скинем 20–30 лет на его литературное взросление, добавим сюда еще лет 10–15 на знакомство с его произведениями читателей и зрителей, и все равно получается, что более полутора столетий его высказывания актуальны, будто произнесены только что. Вслушайтесь в эти ненавязчивые сентенции: «Кто раньше сказал „э“?», «Борзыми щенками брать», «Не по чину берешь!», «О, моя юность! О, моя свежесть!», «Свинья в ермолке», «Тридцать пять тысяч курьеров», «Унтер-офицерская вдова сама себя высекла», «Мартобря, 86 числа», «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина». И это все Гоголь. И «Эх, тройка! Птица-тройка!» – тоже Гоголь.

Теперь о пословицах и поговорках. Из всего многообразия жанров и видов фольклора этот жанр – самый совершенный. По определению. Он и становится-то фольклором только после приобретения абсолютно лапидарной формы и античной завершенности. А это достигается исключительно в результате длительного хождения, что называется, из уст в уста. Только тогда случайное высказывание становится тем, что мы называем фразеологизмом. Вот почему чаще всего мы не знаем подлинного автора той или иной пословицы, хотя эти авторы есть. Не могут не быть. Тем не менее мы говорим, что «слова народные». Справедливо считается, что для любого автора стать анонимным в фольклоре великая честь.

Но бывают исключения. Они крайне редки, но именно поэтому представляют собой чрезвычайную ценность. В большей степени это касается регионального фольклора, в силу того, что он более конкретен, и тем более петербургского фольклора, которому не так много лет, чтобы запамятовать о своих авторах. Мы знаем некоторые высказывания Петра I, Екатерины II, Пушкина и других петербуржцев, выражения которых приобрели пословичную форму и стали фольклором. В ряду таких славных имен стоит и имя нашего героя.

В середине XIX века между Петербургом и Москвой возникла полемика о роли и значении этих городов в жизни России, о превосходстве друг перед другом, о характерных отличительных особенностях обеих столиц. В основном в разговоре участвовали петербуржцы. Это и понятно. Спор был не столько между двумя конкретными географическими точками, сколько о путях развития страны в целом, о том, кто мы, откуда, куда идем или, точнее, куда надо идти: на восток или на запад. Европа мы? Азия? Евразия? Или вообще нечто иное, особенное, самобытное. Можно сказать, что речь шла о символе веры. Москва и Петербург всего лишь воплощали эти пути. Москва как столица раскольников и старообрядцев олицетворяла ура-патриотическую ветвь этого движения – славянофильство, Петербург как «окно в Европу» – западничество.