Коммод. Шаг в бездну - Ишков Михаил Никитич. Страница 49

— Я не настолько пьян, насколько прикидываюсь. Хотя, действительно, уже поздно, пусть пришлют людей.

Рядом с собой в роскошные широченные носилки Коммод посадил Тертулла. Приказал ему взять мешок с золотом и пообещал, что после того, как рабы доберутся до Палатина, лектикарии доставят его прямо на чердак. Лет остался в доме друга. В дороге поэт и император осушили кувшин неразбавленного фалернского, потом затеяли игру. Счет велся сначала на одного, потом на другого, при этом каждый выбрасывал пальцы на руках, чтобы в сумме получалось двадцать одно очко. Тертулл побеждал, и Луций заметно озлобился, начал кричать, что поэт шельмует. Тертулл дерзко возражал, потом попросил разрешения выйти из носилок.

— Зачем? – подозрительно спросил Коммод.

— Отлить, государь. Больше терпения нет.

— Я тоже! – обрадовался правитель Рима.

За компанию к ним пристроился и один из рабов–лектикариев. Император возмутился и пихнул его ногой, после чего, глянув на полную луну, вставшую над Вечным городом, отказался возвращаться во дворец. Потребовал девственницу. Начальник эскорта, молоденький, маленького роста, с мелким личиком преторианский опцион* (сноска: заместитель центуриона или декуриона, примерно соответствует нынешнему командиру отделения.) вконец растерялся, попытался объяснить, что в такой поздний час немыслимо отыскать в Риме невинную девушку.

— Глупости! – возразил император. – Неужели на весь Рим не найдется хотя бы одна нетронутая простушка? Префект города доносил в Виндобону, что в Риме просто ступить нельзя, чтобы не угодить в девственницу. Ты, – он ткнул пальцем в грудь младшему офицеру, – утверждаешь, что Ауфидий лжет? Смотри, сморчок, не ошибись. Если окажется, что врешь ты, тебя ждет…

Он впечатляюще чиркнул большим пальцем по горлу.

Молоденький опцион замер. Тертулл презрительно глянул на этого молодого петушка, втиснутого в гвардию влиятельным родственником в надежде, что тот придется по душе императору, и начнет отхватывать кусок за куском от громадного римского пирога. Чирканье пальцем по горлу и прочие неприятности, которые ждали потерявшего дар речи молокососа, вполне заслуженная награда за близость к правителю. Однако надо было что?то решать, иначе ругань могла затянуться надолго, а стихотворец очень устал. Пора, наконец, приткнуть голову на подушку и поспать. Но прежде избавиться от очень тяжелого, не дававшего покоя мешочка с золотом. Он был нищ, и эти монеты казались нестерпимым испытанием. Стоило только сунуть в мешочек руку… и лишишься головы. Правители, ваши шутки порой бывают так жестоки.

Он взял опциона за плечи, крепко встряхнул его, спросил

— Ты лично принимал участие в празднестве лишения девственности?

— Да, ты принимал участие в празднестве? – подхватил император. Он с трудом выковырял эту фразу. – Почему я, властитель мира, не могу принять участие в этом мероприятии?

— Подожди, Луций, – прервал его Тертулл и вновь обратился к офицеру. – Что молчишь?

— Так точно, господин, принимал! – отрапортовал тот.

— Где?

Наконец офицер несколько пришел в себя, чуть порозовел, не смог сдержать ухмылку. В дрожащем свете факелов, которые держали чутко прислушивающиеся к разговору рабы, он наконец осознал, что от него требуется.

— Ну, в разных местах… – неопределенно ответил центурион. – В Тибуре, Пренесте.

— Думай, что говоришь! – воскликнул Коммод. – Неужели ты полагаешь, что я настолько пьян, что не соображаю, где Тибур и где Пренесте? Мы туда до утра не доберемся. Где здесь в Риме я могу овладеть девственницей?

— У матушки Стации–Врежь кулаком, – подал голос один из факелоносцев. – В «Пути к радости».

Император повернулся к длинноногому крепкому рабу, с интересом спросил.

— А вино там есть?

— Там, господин, все есть – и вино, и девственницы, и опытные шлюхи. И блондинки, и брюнетки, и сириянки, и танцовщицы, фессалийские и гадитанийские, и флейтистки, и кифариды.

— Но, государь, – попытался возразить опцион, – это самое паршивое и опасное место в Риме. Там шляется самое отребье.

— И что? – вполне осмысленно спросил Коммод. – Ты полагаешь, что мы с Тертулльчиком не сможем постоять за себя? Да еще в придачу с Вирдумарием?

— Но, государь, что скажут в сенате?

Коммод мгновенно рассвирепел.

— Ах ты, сенатский прихвостень! Учить меня вздумал? Плевать мне, что скажут в этом гадюшнике! Ступай прочь, и чтобы больше не попадался мне на глаза. Тоже мне опцион нашелся. Вон из преторианцев, сенатский ублюдок!

— Господин, – подал голос тот же раб, – офицер прав, там нельзя появляться в императорских носилках. Матушка Стация сразу закроет заведение. Что случись, ей потом не откупиться.

— Во, и этот стихами заговорил, – удивился Коммод. – так зачем же дело стало? А опционы там появляются?

— Еще как появляются, – ухмыльнулся раб. – Буквально не вылезают из номеров.

— Вот и хорошо.

Император сорвал с застывшего столбом офицера плащ, накинул на свои плечи, покрытые простенько расшитой тогой, и махнул рукой Тертуллу.

— Айда, стихоплет, – потом обратился к рабу. – Знаешь, где находится эта… как ее?

— Стация–Врежь кулаком, – подсказал раб. – Могу провести. С факелом. Скажете, что наняли меня освещать дорогу. Луна сейчас зайдет, по Риму без факела не пройти.

Все посетители, кто находился в харчевне, помещавшейся в полуподвале углового трехэтажного доходного дома–инсулы, сразу повернулись в сторону ввалившейся в зал компании. Коммод – сам громадина, плечистый и рукастый парень, в красном военном плаще, натянутом прямо на гражданскую тогу, имел вид не то, чтобы странный, а чрезвычайно подозрительный, да и спутники его никак не складывались в дружескую компанию добропорядочных граждан. Прежде всего, в глаза бросался фигуристо остриженный раб. Рожей он был из красавчиков красавчик. Трудно было понять, что общего у него, судя по шикарной, расписанной золотыми дубовыми листьями тунике, императорского лектикария с чернявым, чувствующим себя не в своей тарелке свободнорожденным, прижимавшим к груди кожаный мешочек. Или со светловолосым германцем? Потертый широкий плащ, затравленный, чуть растерянный взгляд, которым германец, озираясь, как волк, окидывал посетителей, выдавал в нем дезертира.

В заведении на все обращали внимание – под плащом, например, можно было спрятать оружие. Подбитая серебром бородка у свободнорожденного очень напоминала киликийскую. Всем было известно, что все киликийцы – пираты. Или, например мешочек. В таких кожаных мешках обычно возили армейскую казну. Другими словами, завсегдатаям «Пути к радости», которых вряд ли можно было отнести к законопослушным жителям столицы, было над чем призадуматься.

Рядом со стойкой, за которой сновал разливавший вино тшедушный, голый, прикрывший срам кожаным фартуком, лысоватый мужчина, возле лестницы возвышалась конторка, где располагалась необъятных размеров женщина. Она неприязненно глянула на вошедших. Осмелевший раб по имени Луципор шепнул на ухо императору: «Хозяйка, Стация».

Стацию–Врежь кулаком не надо было уговаривать поделиться девственницами. Стоило незваным гостям позвенеть золотыми, как она тут же сменила гнев на милость. Попросила клиентов подождать, отведать вина – его только что доставили из лучших виноградников. Она выставила вверх указательный палец – императорских! – и многозначительно подмигнула.

Коммод с товарищами расположился рядом со стойкой, возле лестницы, ведущей на антресоли второго этажа. Отсюда начинался коридор, уводивший вглубь здания. Девиц в зале было на удивление мало и те уже изрядно пьяные. Не густо было и посетителей. Кое?кто из вновь вошедших сразу направлялся к конторке, за которой возвышалась сама Стация. Вертевшийся поблизости мальчишка–раб либо сразу провожал клиента наверх, либо предлагал присесть за столик.

Поговорив с Коммодом, Стация тут же что?то шепнула мальчишке, и тот немедленно умчался наверх. Прошло несколько минут и на антресоли вышли два гобоиста. Каждый ловко дул в две трубы. Они заиграли трогательную, знакомую каждому римлянину с детства мелодию. В глубине коридора гимн подхватили три нежных девичьих голоска. К удивлению Тертулла, тайно забавлявшегося этой сценой и непосредственностью императора, посетители все, как один, встали. Поднялся и Коммод с друзьями. Припев–мольбу «Живи и здравствуй, Флора, радуй нас!» слаженно подхватили хором. У некоторых посетителей на глазах навернулись слезы. Римский народ всегда отличался музыкальностью и набожностью.