Когда я был произведением искусства - Шмитт Эрик-Эмманюэль. Страница 7

Я стоял и с интересом рассматривал пропасть, на краю которой еще недавно собирался покончить с собой. Теперь она казалась мне какой-то искусственной декорацией. Она демонстрировала так много опасностей, — отвесные скалы, взъерошенные угрожающе торчавшими остриями, головокружительная высота, яростные порывы ветра и бесконечный плач бушующих волн, словно хищников, набрасывающихся на берег, — что от этого становилась почти комичной. Ее будто в спешке набросал какой-то наивный художник, который перестарался с декорациями.

Веселый резвый звук клаксона вывел меня из задумчивости.

Я поспешил к лимузину, который укрыл меня за своими тонированными окнами.

— Теперь мы подержим вас взаперти в вашей спальне хотя бы в течение двух дней.

В среду мой Благодетель подтвердил, что родители, получив мои письма, подали в полицию заявление о моем исчезновении. В десять часов утра он сам отправился в полицию, чтобы свидетельствовать о том, как три дня назад ему показалось, что, проезжая на машине вдоль побережья, он заметил, будто некий силуэт оторвался от скалы, хотя и не был в этом уверен. Уже пополудни ему позвонили из полиции, чтобы сообщить об обнаружении рюкзака несчастного самоубийцы. Вечером была установлена четкая связь между розыскными действиями по заявлению моих родителей и следами, которые я оставил у Паломба Сол.

Посреди ночи Зевс-Питер-Лама вошел в мою спальню, закутанный в невыносимо ярких цветов халат, с сигаретой, летающей из одной руки в другую.

— Нам предстоит свидание в морге.

Он пребывал в небывалой возбужденности. Поскольку я вяло отреагировал на его заявление, он резко сорвал с меня одеяло и включил яркий свет.

— Давайте, поторапливайтесь.

— Но зачем? Это не было предусмотрено…

— В этом и ошибка! Мне не хватило воображения. Я не хочу, чтобы вас считали пропавшим. Я хочу, чтобы вас считали мертвым. Мне нужен ваш труп.

— Что?!

— Одевайтесь: я объясню все по дороге.

Само собой, он не добавил к этому ни слова за всю дорогу от Омбриликадо города.

Доктор Фише поджидал нас во дворе морга при слабом до анемичности свете принадлежавшего государству фонаря. Вытащив из кармана брюк внушительную связку ключей, он жестом приказал нам молчать и провел в здание.

Два запаха беспощадно боролись друг с другом в длинных безмолвных коридорах: запах моющего средства с вкусом клубники и запах разложения. Несмотря на то, что в клубнике было нечто острое и тонизирующее, ей не удавалось победить тяжелую пресноту формалина, смешанную с гниением плоти. Мы вошли в заставленную керамическими столами лабораторию, в которой царствовал недружественный живым холод.

— Мы загримируем вас под утопленника, — объявил мне Зевс-Питер-Лама. — Доктор Фише как врач-патологоанатом блестяще справится с этим.

— Утопленник трехдневной давности?

— Сущие пустяки, — подтвердил доктор Фише. — Размягчить мышцы, сделать депигментацию губ, отбелить кожу, выкрасить в синий цвет вены, сделать вспухшими веки, а чтобы волосы были жесткими, применим соль…

— Но зачем? — закричал я, больше испугавшись перспективы обнажиться в этой ледяной комнате, чем предстоящими косметическим операциями.

— Затем, что я хочу, чтобы ваши родители опознали ваше тело! Я хочу, чтобы они видели, как вас вытаскивают из морозильной камеры!

— Я не могу пойти на это. Это уж слишком. Я не смогу симулировать смерть, если моя мать разрыдается надо мной.

— Ну-ну, мой юный друг! А я-то думал, что вы решились?

— Да, я решился. Но мы не договаривались, что я буду играть эту комедию.

— Вам не придется играть комедию, поскольку вы будете спать спокойным сном.

Не успел я осознать смысл последних слов, как доктор Фише накрыл мое лицо мокрой повязкой, которая погрузила меня в полное забытье.

Что проходило вокруг меня? Сколько времени это длилось? От каких слез, каких криков, от каких рыданий избавил меня сон? Я никогда не узнаю об этом.

Я пришел в себя в душе морга, придерживаемый с двух сторон Фише и Зевсом-Питером-Ламой, которые мочалками старательно смывали с меня грим утопленника.

Однако я не сразу обрел голос. Мне пришлось дождаться возвращения в Омбрилик, чтобы окончательно воскреснуть.

— Ну что? — поинтересовался я, с трудом открывая рот, который, казалось, был сделан из картона.

— Вы умерли, и ваше тело опознано. Ваши родители вели себя весьма достойно.

— Вот как… А мои братья?

— Они довольствовались кратковременными рыданиями у входа в морг. Кстати, там сразу же собралась порядочная толпа народа.

— Они, правда, плакали?

— Ну а как, по-вашему, ведут себя в подобном случае?

Он зажег две сигареты, — по одной в каждую руку, — и сделал несколько заученных движений, от чего голубоватый дымок закружился вокруг него.

— Идемте со мной. Вам необходима прогулка в Матрицию.

Я последовал за ним без всяких объяснений, так как с Зевсом-Питером лучшим способом получить ответ был отказ от всяких вопросов.

На третьем подземном уровне виллы, при мягком свете, исходящем от огромных перламутровых ракушек, я увидел круглый бассейн с мягкими пологими краями, вмонтированными в эластичный материал розового цвета, напоминающий человеческую кожу. Мутноватая вода пузырилась у наших ног.

— Нырнем в Матрицию.

Матриция — имя, которым назвал мой Благодетель свой подземный бассейн. Температура воды, в буквальном смысле напоминающей парное молоко, составляла тридцать шесть градусов — ровно, как температура тела человека. Странная музыка, сотканная из разных звуков, — задыхающихся вскриков, пульсирующей крови, идущего из глубины горла женского смеха, — доносилась непонятно откуда. В лишенном малейшего дуновения воздухе витал чувственный запах свежескошенного сена.

Едва окунувшись в эту огромную теплую ванну, я испытал такое блаженство, что тотчас же погрузился в счастливый сон.

Я проснулся другим человеком. Дремота, которая завладела мною, стала настоящей границей между моим прошлым и открывавшимся будущим. Меня, казалось, пропустили через сито, которое отделяло одну часть моей жизни от другой.

Моего Благодетеля, уже покинувшего бассейн, массировал плотный стройный атлет, чья кожа трещала под мускулами, хотя было что-то в этой вроде бы стопроцентно мужской фигуре нечто неуловимо женское, — возможно, из-за безупречно гладкой, без единого волоска кожи, смазанной маслом и нежно переливавшейся на свету. Зевс, который мог подставить под эти мощные руки лишь свое костлявое тело, тем не менее кряхтел от удовольствия.

И когда мы после принимали холодный душ, он шепнул мне на ухо:

— А что, если нам отправиться на ваши похороны?

Мне никогда не позабыть день своих похорон. Я увидел на них больше народа, чем за всю прожитую жизнь. На небольшом кладбище топталось, наверное, около тысячи человек, которые пришли проститься со мной. Оцепив кладбище, силы правопорядка были вынуждены установить ограждения, чтобы сдержать накатывавшиеся волны зевак. То там, то здесь из толпы торчали камеры, микрофоны, вспыхивали вспышки фотоаппаратов — видно, мой уход из жизни вызвал неподдельный интерес у средств массовой информации.

Когда я, законспирированный в парике и широких солнцезащитных очках, вышел из лимузина Зевса-Питера-Ламы и обнаружил размах траурной церемонии, то даже засомневался, не ложный ли диагноз поставил я своему существованию: неужели безобразный юнец, пусть даже почивший, мог собрать такую толпу народа? Может, я заблуждался на свой счет? Эти заплаканные мордашки юных девиц, эти жадные на интервью журналисты, эта сдержанная скорбь нотариусов — все это ради меня, который считал себя заметным не более прозрачного стекла…

— Может, мне не следовало умирать? — шепнул я на ухо Зевсу-Питеру-Ламе.

Он улыбнулся, и тотчас же выстрелила очередь вспышек.

Предоставив фотографам достаточно времени для работы, он тихо ответил:

— Слишком поздно. И терпение, мой друг, терпение. Тебя впереди еще ждут сюрпризы.