История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2 - Святополк-Мирский (Мирский) Дмитрий Петрович. Страница 17

молиться Богу, или танцевать, но по-нашему; придумать или развивать наши

национальные танцы, совершенствуя их).

4. Закон, основы правления должны быть строже; люди должны стараться

быть добрее; одно другое и уравновесит.

5. Наука должна развиваться в духе глубокого презрения к собственной

пользе.

Во всем, что Леонтьев делал и писал, было такое глубокое пренебрежение

к просто нравственности, такая страстная ненависть к демократическому стаду

и такая яростная защита аристократического идеала, что его много раз

называли русским Ницше. Но у Ницше самое побуждение было религиозным, а

у Леонтьева нет. Это один из редких в наше время случаев (в средние века

самый распространенный) человека, в сущности нерелигиозного, сознательно

покоряющегося и послушно выполняющего жесткие правила догматиче-ской и

замкнутой в себе религии. Но он не был богоискателем и не искал Абсолюта.

Мир Леонтьева конечен, ограничен, это мир, самая сущность и красота

которого – в его конечности и несовершенстве. Любовь к Дальнему (« Die Liebe

zum Fernen») ему совершенно незнакома. Он принял и полюбил православие не

за совершенство, которое оно сулило в небесах и явило в личности Бога, а за

подчеркивание несовершенства земной жизни. Несовершенство и было то, что

он любил превыше всего, со всем создающим его многообразием форм – ибо,

если когда и был на свете настоящий любитель многообразия, то это Леонтьев.

Злейшими его врагами были те, кто верили в прогресс и хотели втащить свое

жалкое второсортное совершенство в этот блистательно несовершенный мир.

Он с блистательным презрением, достойным Ницше, третирует их в ярко

написанной сатире Средний европеец как идеал и орудие всемирного

разрушения.

Хотя Леонтьев и предпочитал литературе жизнь, хотя он и любил

литературу лишь в той степени, в какой она отражала прекрасную, т.е.

органическую и разнообразную, жизнь, он был, вероятно, единственным

истинным литературным критиком своего времени. Ибо только он был способен

в разборе дойти до сути, до основ литературного мастерства, независимо от

тенденции автора. Его книга о романах Толстого ( Анализ, стиль и веяние. О

романах графа Л. Н. Толстого, 1890 г.) по своему проникновенному анализу

толстовских способов выражения является шедевром русской литературной

критики. В ней он осуждает (как сам Толстой за несколько лет перед тем в

статье Что такое искусство? ) излишне подробную манеру реалистов и хвалит

Толстого за то, что он ее бросил и не применял в только что вышедших

народных рассказах. Это характеризует справедливость Леонтьева-критика: он

осуждает стиль Войны и мира, хотя он согласен с философией романа и хвалит

стиль народных рассказов, хотя и ненавидит «Новое христианство».

В последние годы жизни Леонтьев опубликовал несколько фрагментов

своих воспоминаний, которые для читателя и есть самое интересное из его

произведений. Написаны они в той же взволнованной и нервной манере, что и

его политические эссе. Нервность стиля, живость рассказа и беспредельная

искренность ставят эти воспоминания на особое место в русской мемуарной

литературе. Лучше всего те фрагменты, где рассказывается вся история его

религиозной жизни и обращения (но задержитесь и на первых двух главах о

детстве, где описывается его мать; и на истории его литературных отношений с

Тургеневым); и восхитительно живой рассказ о его участии в Крымской войне и

о высадке союзников в Керчи в 1855 г. Это в самом деле «заражает»; читатель

сам становится частью леонтьевской взволнованной, страстной, импульсивной

души.

При жизни Леонтьева оценивали только с «партийных» точек зрения, и, так как он был

прежде всего парадоксалистом, он удостоился лишь осмеяния от оппонентов и

сдержанной похвалы от друзей. Первым признал леонтьевский гений, не сочувствуя его

идеям, Владимир Соловьев, потрясенный мощью и оригинальностью этой личности.

И после смерти Леонтьева он много способствовал сохранению памяти о нем, написав

подробную и сочувственную статью о Леонтьеве для энциклопедического словаря

Брокгауза-Ефрона. С тех пор началось возрождение Леонтьева. Начиная с 1912 г. стало

появляться его собрание сочинений (в 9 томах); в 1911 г. вышел сборник воспоминаний о

нем, предваренный прекрасной книгой Жизнь Леонтьева, написанной его учеником

Коноплянцевым. Его стали признавать классиком (хотя порой и не вслух). Оригинальность

его мысли, индивидуальность стиля, острота критического суждения никем не

оспариваются – это уже общее место. Литературоведы новой школы считают его лучшим,

единственным критиком второй половины XIX века; даже большевистская критика

признает его литературные заслуги; а евразийцы, единственная оригинальная и сильная

школа мысли, созданная после революции антибольшевиками, считают его в числе своих

величайших учителей.

Глава II

1. ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ И НАЧАЛО ДЕВЯНОСТЫХ

Царствование Александра III (1881–1894) бы ло периодом политической

реакции. Убийство Александра II произошло на гребне революционной волны и

за ним последовало крушение всего движения. Правительство начало

энергичную кампанию подавления, встретив поддержку общественного мнения

высшего и среднего классов. За два-три года удалось разгромить все

революционные организации. К 1884 г. все активные революционеры были или

в Шлиссельбурге и в Сибири, или за границей. Почти десять лет никакого

значительного революционного движения не было. Более законопослушные

радикалы тоже пострадали от реакции. Их главные журналы были за крыты, и

они потеряли возможность воздействия на массы интеллигенции. Довлели

мирные и пассивные внеполитические устремления. Популярным стало

толстовство, не столько своим огульным осуждением государства и Церкви,

сколько ученьем о непротивлении злу – именно тем, чем оно отличалось от

социализма. Большая часть среднего класса погрузилась в скучный быт и

бесплодные мечтания – жизнь, знакомую английскому читателю по

произведениям Чехова. Но конец царствования совпал и с началом нового

сдвига: капиталистического предпринимательства.

В литературе восьмидесятые годы ознаменовались «эстетической»

реакцией на утилитаризм шестидесятых и семидесятых. Она началась еще до

1881 г. – таким образом это не результат политического разочарования. Это был

естественный и, в основе, здоровый протест духа литературы против

всепроникающего утилитаризма предыдущего двадцатилетия. Движение не

выступало под лозунгом «искусство для искусства», но писатели стали

проявлять интерес к вещам, которые не давали непосредственной,

сиюминутной пользы – таким, как форма, как вечные вопросы Жизни и Смерти,

Добра и Зла, независимо от их социальной значимости. Даже самые

тенденциозные восьмидесятники теперь старались, чтобы тенденция не

слишком лезла в глаза. Ожила поэзия. Новые прозаики старались избегать

бесформенности и растрепанности «тенденциозных» романистов и

журналистских тенденций Салтыкова и Успенского. Они опять обратились к

Тургеневу и Толстому и старались быть, как говорится в России,

«художниками».

У этого слова, благодаря значению, которое в него вложили критики-

идеалисты сороковых годов (Белинский), существует обертон, которого нет у

его английского эквивалента. Среди прочего оно рождало у интеллигента конца

века представление о мягкости; об отсутствии грубости, слишком явной

тенденции, а также интеллектуального элемента – логики и «рефлексии». Оно

было окрашено и учением Белинского, гласящим, что сущность искусства –