История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2 - Святополк-Мирский (Мирский) Дмитрий Петрович. Страница 5

узнали, что Толстой осудил, как греховные, свои произведения, сделавшие

его знаменитым, и решил отказаться от литературной деятельности как

чистого, бескорыстного художества. Когда слух об этом дошел до

смертельно больного Тургенева, он написал Толстому письмо, которое с тех

пор цитировалось до пресыщения, в особенности одна фраза, заезженная до

тошноты, до того, что ее уже невозможно воспроизводить. Умирающий

романист умолял Толстого не бросать литературной деятельности и

подумать о том, что это его долг как величайшего русского писателя.

Тургенев сильно преувеличивал свое влияние, если думал, что его письмо

может изменить решение человека, известного своим упрямством, к тому же

только что вышедшего из серьезнейшего кризиса. Однако Тургенев увидел

опасность там, где ее не было: хотя Толстой и осудил, как греховные (и

художественно неверные) Войну и мир и Анну Каренину и отныне подчинил

свое творчество требованиям своей нравственной философии, смешно было бы

думать, что Толстой когда-либо отказывался от «искусства». Вскоре он

вернулся к повествовательной форме, но и помимо этого, даже в своих

полемических писаниях, он оставался великим художником. Даже в

банальнейшей брошюре о вреде табака он по силе мастерства на голову выше

лучших писателей эстетического возрождения восьмидесятых годов. Без

преувеличения можно сказать, что сама Исповедь есть в некотором смысле его

величайшее художественное произведение. Это не объективное,

самодовлеющее «изображение жизни», как Война и мир и Анна Каренина; это

«утилитарное», это «пропагандистское произведение» и в этом смысле в нем

меньше «чистого искусства». Но в нем есть эстетические качества,

отсутствующие в великих романах. Оно построено, и построено с величайшим

мастерством и точностью. Оно отличается риторическим искусством, которого

трудно было бы ожидать в авторе Войны и мира. Оно более синтетично, более

универсально и не опирается для воздействия на читателя на мелкие домашние

и семейные эффекты реализма, которыми изобилуют романы. Анализ тут прост,

глубок и отважен – нет здесь «психологического подсматривания» (выражение

Леонтьева), которое отталкивает многих читателей первых толстовских вещей.

Войну и мир и Анну Каренину сравнивали, несколько натянуто, с поэмами

Гомера. Исповедь можно – с большим основанием – сравнить со столь же

великими книгами – Экклезиастом и Книгой Иова. Поэтому неверно

утверждать, что перемена, происшедшая в Толстом около 1880 г., была его

литературным падением. Он навсегда остался не только величайшим писателем,

но и несравненным мастером русской литературы. Самый сухой и догматичный

его трактат – шедевр литературного языка, написанный замечательным языком.

Тем не менее факт остается фактом: с этого времени Толстой перестал быть

«писателем», т. е. человеком, который пишет для того, чтобы создать хорошее

литературное произведение, и сделался проповедником. Отныне все, что он

писал, было направлено к одной цели – разъяснить и продвинуть его учение.

И когда, что произошло довольно скоро, он опять обратился к художественному

повествованию, его рассказы, как и все прочее, были строго подчинены его

догматическому учению с целью его иллюстрировать и популяризировать.

Первым из произведений Толстого, в котором он проповедовал свое новое учение, была

Исповедь (начата в 1879 и закончена в 1882 г.)*. Исповедь выше всего того, что он написал

впоследствии; это один из шедевров мировой литературы, который, как я уже осмелился

утверждать, стоит в одном ряду с такими вещами, как Книга Иова, Экклезиаст и Исповедь

Блаж. Августина. Это произведение искусства, и биограф Толстого проявил бы излишнее

простодушие, рассматривая Исповедь как автобиографический материал в прямом смысле

этого слова. Само произведение для нас важнее, чем факты, которые легли в его основу.

Факты имели место в свое время и не существуют более. Рассказ же о них в Исповеди –

совершенное творение, живая сущность. Это – одно из величайших и вечно живых

самовыражений человеческой души перед лицом вечной тайны жизни и смерти. Нет

смысла давать здесь подробный анализ этой вещи, поскольку все цивилизованные люди,

надо думать, ее читали. Пересказывать ее своими словами было бы самонадеянно,

вырывать цитаты из целого – разрушительно. Ибо Исповедь – великолепное целое,

построенное с изумительной точностью и силой. Каждая деталь, каждый поворот мысли,

каждая ораторская каденция – именно там, где необходимо для высочайшего эффекта.

В русской литературе это величайший образец ораторского искусства. Но это не обычное

красноречие. Ритм здесь логический, математический, ритм идей; Толстой презирает

ухищрения традиционной риторики. Язык простейший, тот великолепный толстовский

язык, тайна

-------------------------

*В свое время она не была пропущена русской цензу-рой. Напечатана в Женеве и в России

распространялась в списках.

которого до сих пор не раскрыта и который, конечно же, теряется в переводе.

Хороший перевод (например, перевод м-ра Эйлмера Моода) сохраняет

ораторский напор оригинала, потому что ораторское движение основано на

движении мыслей, на крупных синтаксических единицах, а не на звучании и

количестве слов. Но ни на одном из литературных языков Запада не может быть

передано впечатление от толстовского русского языка, потому что все они

далеко отошли от своих разговорных форм, а их разговорный язык слишком

переполнен жаргонными словами. Только русскому языку дано счастье,

пользуясь обыденной речью, создавать впечатление библейской

величественности. И любимый прием Толстого, которым он пользуется в

Исповеди, – иллюстрировать свои мысли притчами – вполне в ладу с общей

тональностью этого произведения. Язык Толстого в значительной мере создан

им самим. В Исповеди он сумел достичь для выражения абстрактной мысли

того, что он пробовал сделать в своих педагогических статьях и чего достиг в

повествовательной прозе, в романах: он создал новый литературный язык,

свободный от книжности современной ему литературы и полностью

основанный на разговорной речи. Нет сомнения, что возникший таким образом

язык есть лучшее средство для выражения абстрактной мысли по-русски.

Нововведения Толстого в литературном языке необычайно обширны – это как

бы не тот язык, на котором пишут его литературные современники. Многие из

основных терминов, употребляемых в его учении, до Толстого в русском

литературном языке не существовали; он взял их из разговорного языка своего

класса. Таково, например, одно из самых частых у него слов – «дурно».

Другие нравственные и религиозные писания Толстого не достигают

уровня Исповеди, хотя и они написаны на том же великолепном русском языке,

иногда даже изящнее и точнее. В Исповеди он с трагической серьезностью

рассказывает о необычайном, потрясшем его переживании. В последующих

брошюрах он излагает «догматы» жесткого и узкого вероучения. В этих

брошюрах отразился Толстой во всем блеске своего рационализма, Толстой –

спорщик и логик, но было бы совершенно неуместно уподоблять их книгам

Библии, как мы это делаем с Исповедью. Первая из брошюр – Так что же нам

делать? (1884) есть нечто вроде продолжения Исповеди, но в менее

мистическом и более социальном плане. В ней рассказывается о том, как