Гладиаторы - Ерохин Олег. Страница 45

Египтянин познакомился с Фесарионом случайно — в одно и то же время они заглянули в одну и ту же лавку, а когда они вышли из лавки, то оказалось, что путь их пролегал в одном направлении — во дворец. По дороге они разговорились, Фесарион рассказал Сарту о своей жизни, Сарт — о своей (то, что можно было рассказать без опаски). После этого афинянин и египтянин несколько раз встречались во дворце — так и подружились.

Сарт надеялся найти Фесариона в специальной дворцовой пристройке, где жили рабы, — там афинянину была отведена небольшая комната. Египтянин прошел несколько коридоров, пересек внутренний двор, вошел в неширокий вестибул и через несколько мгновений уже стучался к Фесариону.

За дверью не раздалось ни звука.

Сарт, видя, что никто не отзывается на стук, толкнул дверь. Она оказалась открытой, и египтянин вошел в комнату.

В комнате было убого: несколько колченогих табуреток, перекошенный стол, рассохшийся деревянный ларь да провалившееся ложе, накрытое соломенной циновкой, теснились меж ее грязных стен. На циновке, лицом к стене, лежал Фесарион.

Афинянин был молод (ему было что-то около тридцати) и худ, вернее, костляв (в нем было что-то от селедки). Когда он обернулся на скрип открываемой двери, то оказалось, что глаза его, совершенно выцветшие, располагались по соседству с крупными веснушками щек как-то асимметрично, из-за чего лицо его напоминало тот самый блин, который, как говорится, был испечен хозяйкой первым.

— Привет тебе, Фесарион, — сказал Сарт. — Ну как, ты все еще греешь мрамор императорского пола своим дыханием?

— Не мешай… (Фесарион уставился в потолок). Только что мне вспомнились Афины — узенькая улочка, где я родился, оливки и виноград, которые всегда были у нас на столе. А школа отца?.. Он брал меня туда, когда я еще ничего не смыслил, и я не столько слушал его, сколько глазел на ужимки его великовозрастных учеников, которые, выполняя урок, жестикулировали, как опытные ораторы…

— Ох, Фесарион… Похоже, что ты напился какого-то дурмана.

— Наверное, знаю, если ты имеешь в виду покушение на Калигулу. Только сейчас забегал ко мне Диодорх, спальник императора, он и рассказал мне обо всем. Но каких действий ты от меня хочешь?.. Я бедный, слабый грек, так что оставь меня в покое…

— Я уже говорил тебе, что Калигулу ненавидят многие, — продолжал Сарт, не обратив внимание на последние слова афинянина. — Вот видишь, нашлись люди порешительнее нас с тобой. Они не побоялись поражения, они не испугались риска, так неужели их поступок, их твердость, их решительность — не пример для нас?.. Твоего отца казнил Калигула, тебя Калигула сделал своим рабом — так неужели ты простил ему все, так неужели ты не хочешь стать свободным и вновь увидеть свои Афины?..

Фесарион начал было прислушиваться к тому, что говорил ему египтянин. Он даже приподнялся на локте, чтобы лучше видеть Сарта, но когда он понял, к чему клонит его приятель, то в испуге отшатнулся.

— Ты предлагаешь мне убить императора… Но моя шея тоньше его волоса, и секире палача так же легко будет рассечь ее, как и у тех, кто сегодня пытался убить его…

Сарт с отвращением плюнул.

— Это слова труса! Ты просто трус, Фесарион, раз боишься быть убитым, убивая того, кто погубил твоего отца и погубит еще многих, возможно, и тебя в том числе. Ты трус, Фесарион, но более того — ты глупец, раз боишься смерти больше, чем рабской жизни.

— Да, я боюсь смерти, но разве ты не боишься ее? — поинтересовался афинянин, и голос его слегка дрожал (не потому, что Фесарион был очень уж обижен обвинением в трусости, а потому, что он был напуган разговором, приобретающим все более опасный характер).

— Я боюсь страха ее и борюсь с ним, а ты поддался ему, склонился перед ним, — ответил Сарт. — Я слышал, что твой отец в свое время расхваливал стоицизм. Так разве он никогда не говорил тебе, что человек рождается со смертью, что она дается ему при рождении, а вот смерть достоинства ему при рождении не дается. Никто не может сделать себя бессмертным, но вот не дать умереть своему достоинству может каждый.

Фесарион сделал попытку усмехнуться.

— Пусть о достоинстве толкуют римляне… Сейчас я — раб, ты — бывший раб, так нам ли о нем рассуждать?..

— Человек теряет свое достоинство тогда, когда становится рабом в душе, когда перестает бороться за свою свободу. Но ведь ты хочешь быть свободным?

— Хочу ли я быть свободным?.. — задумчиво произнес Фесарион. — Да, хочу. Но я не хочу умирать — на что мертвому свобода, на что мертвому достоинство?..

Сарт хмыкнул.

— Глупец, ты все равно умрешь, даже если останешься рабом. Страх смерти ослепляет тебя и залепляет твои уши… Но подумай — что ты боишься в смерти? Отсутствия ощущений и отсутствия сознания. Но ощущения можно насытить и в жизни — съешь барана, и тебе больше не захочется ни ребрышка. Но сознание мы теряем каждые сутки — мы убеждаемся в этом, когда, просыпаясь утром, мы можем вспомнить лишь то, как заснули. Так что смерть вплетена в жизнь, ее не избежать. А ты, дурачок, пытаешься увернуться от нее. И что же ты получишь, потеряв достоинство, но живя рабом, — несколько плошек каши да несколько судорог сознания, цепляющегося за утекающий остаток жизни?..

Фесарион молчал, и Сарт успокоительно добавил:

— Ну-ну, не горюй. Я говорил о смерти так, как будто покушение на Калигулу обязательно должно закончиться провалом. Но ведь возможна удача! Убийство Калигулы было бы местью за твоего отца, да и ты тогда бы наверняка получил свободу — ведь тебя сделали рабом не по закону, более того, ты сам говорил мне, что ты не внесен в список императорских рабов, а числишься в дворцовых прислужниках. Кстати, если ты захочешь помочь мне, то тебе не придется больно рисковать — тебе не нужно будет махать кинжалом или протягивать императору кубок с отравленным вином. Даже если мне не удастся убить Калигулу, ты вряд ли пострадаешь — ты как бы останешься в тени…

— Так что же я должен буду сделать? — перебил египтянина Фесарион, как будто убежденный им.

— Ну, подумай-ка сам: я не могу войти к Калигуле с оружием (меня, как и всех, кого он вызывает к себе, обыщут), я не смогу достать его ножом или кинжалом в каком-нибудь дворцовом переходе той части дворца, где не обыскивают (в таких местах он всегда появляется с преторианцами, которые не спускают с него глаз). Значит, я должен буду, напросившись на прием и войдя к нему, когда он будет один, раздобыть оружие в его покоях. Я вижу этому единственную возможность — ты прибираешь у него, ты сможешь незаметно под ковер какой-нибудь комнаты (ну, например, комнаты Девяти муз) засунуть вот это…

Сарт протянул Фесариону нож с плоской рукояткой, и афинянин дернулся, будто ему протягивали какого-нибудь ядовитого гада.

— Ну, бери, бери, — сказал египтянин, гневно смеясь. — Это железо ручное — оно не укусит тебя, кроме как по воле хозяина… От тебя требуется только подложить его под ковер. Даже если у меня ничего не выйдет, ты все равно будешь в безопасности никто не докажет, что его подсунул ты.

— А императору и не потребуется доказательств — он снесет головы всем рабам, прибирающим в его покоях, да и только, — уныло сказал Фесарион, все же взяв нож и засовывая его под соломенную циновку. — Ну да ладно, я… я помогу тебе. Только имей в виду: комнату Девяти муз я буду убирать послезавтра — завтра ее убирает сириец Антиох.

— А разве ты не можешь договориться с ним и заменить его?

— Что ты, что ты!.. (Афинянин замахал руками). Мало того, что я согласился прыгнуть в полноводную реку императорского гнева — сейчас Калигула, небось, страх в какой ярости, а что-то будет, если и твоя затея не удастся! — так ты еще пытаешься подвесить мне на шею хорошенький булыжник, ведь после твоего покушения, согласись я поменяться с Антиохом, всякий догадается, откуда взялся нож!.

— Замолчи!.. (Египтянин презрительно посмотрел на Фесариона.) Ну ладно, пусть будет по-твоему. Итак, послезавтра, в комнате Девяти муз, под правым углом ковра, рядом с императорским креслом…