Гладиаторы - Ерохин Олег. Страница 49

«Ну уж из этого-то юнца я вытрясу все, что он знает», — подумал Гней Фабий.

Претор велел тюремщикам выйти, и когда они покинули камеру, он сказал, обращаясь к Марку:

— Итак, храбрый юноша, ты славно покуролесил сегодня утром — теперь пришла пора расплачиваться. Император скорее всего повелит тебя казнить, и смерть твоя будет мучительной, но если ты без утайки ответишь на все мои вопросы, то я, клянусь Юпитером, помогу тебе отправиться к Орку без особых хлопот и без тяжелой поклажи вроде цепей да колодок, которые на тебя наденут уже сегодня и которые не снимут до самой твоей смерти, если ты, конечно, не будешь покладистым.

Претор дал юноше некоторое время, чтобы тот собрался с мыслями и по достоинству оценил его слова, а затем спросил у Марка, где он родился, кто его родители и каким образом ему удалось попасть в гвардию. Молодой римлянин ответил, что он родился в семье всадников Орбелиев‚ вилла которых неподалеку от Рима, что за долги он продался в гладиаторы, а за победу над Тротоном вновь получил свободу из рук Калигулы. Император же зачислил его в свою гвардию.

Гнею Фабию вспомнилась смерть Тротона на арене, свидетелем которой, в числе тысяч зрителей, был и он сам. «Так, значит, этот мальчишка — тот самый гладиатор, который убил нубийца…» — с некоторым удивлением подумал он вслух и сказал:

— А теперь, смелый воин, отвечай без утайки‚ за что же ты так невзлюбил императора, столь милостивого к тебе, и как ты сошелся с сенаторами?

— Император миловал не меня, а свои страсти, свои прихоти, которые волею случая обернулись мне благом, тогда как для многих (большинства!) они — неиссякаемый источник горя. Неудивительно, что через некоторое время и мне пришлось испить из этого горького источника, ведь прихоти тирана так же редко приносят счастье, как и игра с ловкачом шулером — победу. Вот тогда-то я и решил убить Калигулу, чья случайная милость или страшна, как улыбка урода, или нелепа, как чистое пятно на грязной тоге… — Марк говорил глухо, тщательно подбирая слова, чтобы не сказать лишнего. Передохнув, он продолжал: — Больше я ничего не скажу тебе. Участие в заговоре сенаторов — их тайна, и я не раскрою ее.

— Ну это мы еще посмотрим. (Претор широко улыбнулся.) Сейчас ты сам убедишься, что твоя уверенность не стоит ни асса. — Гней Фабий выглянул за дверь и крикнул:

— Палача сюда!

В камеру тут же вошел палач, томившийся в коридоре. Это и был знаменитый Антиох — худой, но жилистый раб-сириец. В правой руке он сжимал пучок железных прутьев разной толщины. Вслед за ним тюремщики втащили жаровню, в которой весело потрескивал огонь. Кряхтя, они поставили свою ношу на пол, близ Марка, и затем привязали юношу к кольцам, укрепленным в стене. Напоследок они подергали за эти самые кольца, проверяя прочность крепления, после чего, удовлетворенные своей проверкой, удалились.

— Ну что, ты все еще намерен противиться мне? — насмешливо поинтересовался Гней Фабий.

Юноша молчал.

Претор посчитал, что времени на раздумье у Марка было предостаточно, — он кивнул палачу, приглашая его приниматься за работу (ну что поделаешь с таким упрямцем?).

Сириец положил несколько своих прутьев на жаровню, затем подошел к молодому римлянину и резким движением надорвал его тунику, обнажив грудь.

На правом плече юноши чернели три звездообразные родинки, расположенные треугольником.

Гней Фабий, не отрываясь, смотрел, как накаляется, краснеет железо, которым он хотел разбудить разговорчивость Марка. Когда прут побелел, палач осторожно взял его перчаткой и подошел к узнику.

Претор перевел взгляд на юношу.

Сириец поднес свое страшное орудие к самой груди Марка, собираясь коснуться ее (этим весьма действенным способом он уже не раз преодолевал оцепенение, сковывающее язык тех, кто, по мнению претора, нуждался в его услугах), но — чего никогда не бывало раньше — Гней Фабий вдруг сдавленным голосом крикнул:

— Стой, раб! — и столько ярости было в этом крике, что палач, застыв, удивленно посмотрел на претора.

Гней Фабий был бледен, как полотно, по лицу его струился пот, а в расширенных глазах поблескивал (вот чудеса!) как бы ни испуг…

— Убирайся! — прохрипел Гней Фабий, и сириец поспешно вышел, недоумевая, чем же это мог он прогневать грозного всадника.

Претор застыл, тяжело дыша. Остановившийся взор его был прикован к плечу юноши…

Такие метаморфозы поведения претора, способные удивить любого стороннего наблюдателя своей кажущейся беспричинностью, на самом деле имели весьма веские основания. Когда Гней Фабий взглянул на Марка, то ему показалось, что стены темницы зашатались, потолок стал стремительно падать на него, а где-то вдалеке раздался хохот богов — на плече узника претор увидел точно такие же пятна, нанесенные насмешницей-природой, какие были и у него самого…

В молодости Гней Фабий не раз участвовал в военных походах римлян к берегам Дуная. В сражении с одним из германских племен, упорно сопротивлявшихся завоевателям, его добычей стала дочь вождя.

Будущий претор полюбил свою новую рабыню, и, по возвращении в Рим, стал добиваться ее благосклонности. Однако девица оказалась достойной мужества своего гордого племени: она ненавидела римлян — врагов ее народа, и склонить ее к добровольному сожительству оказалось невозможно.

Неудивительно, что Гней Фабий, раздосадованный неуступчивостью рабыни, в конце концов насильно овладел ею. По-видимому, Ареиста (так звали рабыню) обладала особой притягательностью — каждую ночь Гней Фабий отважно шел на приступ ее твердыни… Частые соития если не разбудили в германке страсть, то, казалось, по крайней мере остудили в ней ее ненависть. Когда через положенное время Ареиста родила ребенка, радость Гнея Фабия была столь высока, что он дал рабыне свободу, заключил с ней законный брак и признал новорожденного своим сыном-наследником.

Сделавшись матроной, Ареиста, впрочем, оставалась холодной к Гнею Фабию и безразличной к его богатствам. Германка скучала в доме всадника; вместе с сыном она любила гулять в садах Саллюсия, сопровождаемая двумя рабами, своими соплеменниками.

Как-то раз Гней Фабий, вернувшись домой из поездки в одно из своих загородных имений довольно поздно, обнаружил в доме уныние в переполох. Ареиста, уйдя гулять, по своему обыкновению, в полдень, все еще не вернулась. Уже были посланы рабы на ее поиски, но Гней Фабий, не удовлетворившись этим, отправился разыскивать ее сам.

Поиски продолжались до самого утра, однако все было тщетно: никто не знал, куда средь бела дня исчезла знатная римская матрона. Гней Фабий разослал рабов по всей Италии, в отчаянии пообещал целое состояние тому, кто отыщет его жену или хотя бы сообщит место, где она находится, но все усилия были напрасными — Ареиста исчезла бесследно, вместе с двумя рабами-германцами и сыном, его сыном…

Прошло два года в бесплодных поисках, и Гней Фабий женился вновь на римлянке из богатой всаднической семьи, которая дала ему двух дочерей, к моменту нашего повествования уже замужних. И хотя новая жена полностью вытеснила из его памяти образ гордой Ареисты, тоска по так неожиданно утраченному сыну не только не развеялась с годами, но еще больше усилилась — так плотское начало всегда склоняется перед вечностью начала духовного, не нуждающегося в тленной телесности.

«Неужели это он… мой сын… мой мальчик?..» — с трепетом подумал Гней Фабий.

— Какая у тебя была булла? — тихо спросил он Марка о том маленьком талисмане, который, по римскому обычаю, вешали на шею маленького римлянина при рождении, а в день его совершеннолетия снимали и посвящали домашним ларам.

Марк был не менее палача удивлен внезапной переменой, произошедшей в преторе, да и вопрос Гнея Фабия отнюдь не показался ему светочем, дарующим ясность.

— Моя булла — маленький золотой шарик с вырезанной на нем лирой, — немного помедлив, ответил юноша.

Роду Фабиев покровительствовал Аполлон (по крайней мере, именно так считали сами Фабии), и поэтому у всех детей рода на булле была изображена лира — символ этого бога, предводителя муз.