Гладиаторы - Ерохин Олег. Страница 67

Каллист, пряча в углах рта удовлетворенную улыбку, ответил:

— Насколько мне известно, вы собираетесь напасть на Калигулу на Палатинских играх. Так вот: я устрою вашу встречу с ним так, что никто не помешает вам; я сделаю так, что Калигула сам полезет на ваши мечи — ведь я буду главным распорядителем на играх!

— Какую же плату ты хочешь получить за свою помощь? — спросил Корнелий Сабин.

— Безумство Калигулы смертельно опасно для меня — то, что вы убьете его, будет уже достаточной платой за мою ничтожную поддержку. Ну а когда Калигула умрет и сенат опять возьмет власть в свои руки, вы, я надеюсь, позволите мне беспрепятственно покинуть Рим вместе с моими скромными сбережениями. Их у меня немного, что-то около пяти миллионов сестерциев. Все же виллы и дома свои я оставлю римскому народу.

— Ладно, можешь улепетывать… — Валерий Азиатик махнул рукой. — Ну что, согласимся на его предложение? (Квинт Оппий и Павел Аррунций кивнули, Корнелий Сабин развел руками, Кассий Херея пожал плечами, Марк Виниций, продолжая хмуриться‚ опустил голову.) Итак, возражений нет… Мы согласны, Каллист! Ты получишь то, что просишь — ты сможешь покинуть Рим вместе со своими сестерциями, даю тебе в этом свое слово, слово римского сенатора!.. Ну а теперь давайте еще раз хорошенько обсудим, как мы будем действовать на этих самых играх…

Часть пятая. Стойкость

Глава первая. Искушение

Дворцовые интриги заставили нас на время позабыть о Марке Орбелии, теперь же мы напомним читателю о нем, а не то образ стойкости (а может, упрямства?) рискует улетучиться из нашей памяти…

Итак, вырванный Гнеем Фабием из рук тюремщиков, юноша побежал, согласно совету претора, на Виминал, где ему предстояло разыскать дом, хозяин которого вроде должен был бы его укрыть.

Марк плохо знал город и поэтому долго искал указанный Гнеем Фабием фонтан с дельфинами. В конце концов фонтан все же был найден, и юноша тихонько постучался в ворота расположенного рядом с ним дома. На стук из окошка, что над дверью, выглянул сонный раб-привратник. Поведя мутными очами, он вялым голосом спросил:

— Чего тебе надо, приятель? Приходи-ка лучше днем — сейчас хозяин спит, как и все честные римляне, и я не стану его будить.

— Днем твой хозяин накажет тебя, если ты не разбудишь его сейчас. Передай-ка ему вот это, — сказал Марк, протягивая перстень Гнея Фабия.

Раб, молча взяв перстень, скрылся. Через некоторое время заскрипели засовы, где-то заворчали собаки, и Марка впустили во двор. Раб провел юношу прямо в атрий дома, где его уже поджидал хозяин.

Всадник Секст Ацилий был купцом и сыном купца, его корабли ходили в Египет, Мавретанию, через Боспор Фракийский — к государствам Понта Эвксинского. Год назад один из вольноотпущенников Калигулы, позарившись на богатства Ацилия, обвинил его в оскорблении величия. Не торговать бы больше купцу, да и живому бы не быть, если б за дело не взялся Гней Фабий. Нет, не невинность Ацилия и не его мольбы оказались спасительны, и уж, разумеется, не честность да милосердие претора. Дело решила случайность: удивительное внешнее сходство Секста Ацилия с отцом Гнея Фабия, умершим десять лет назад.

Претор уже давно позабыл о жалости, да и разве его жаловала судьба, отняв у него сына?.. В своей жестокой исполнительности Гней Фабий искал забвение и находил его — ведь чужое горе успокаивает иного горюющего лучше, нежели чужое счастье радует иного счастливого.

Облик отца оставался неизменным в памяти претора — время, властное над телом, оказалось бессильно перед мыслью. Мгновением пролетели десять лет, и вот теперь Фабий увидел в темнице человека, как две капли воды похожего на того, которого он никак не мог забыть…

Претор спас Секста Ацилия, опровергнув ложь мерзкого вольноотпущенника. Правда, чтобы не вызвать гнева Калигулы, Фабию пришлось отнять состояние у другого купца — тут уж ничего не поделаешь, такова жизнь… О спасенном же им римлянине претор, продолжая служить Калигуле, казалось, позабыл. Ан нет, не позабыл — спасая Марка, Фабий вспомнил о нем, им спасенном…

Когда Марк, поздоровавшись, рассказал купцу все, что произошло с ним (вернее, то, что необходимо было рассказать), и под конец попросил для себя хотя бы временного пристанища, Секст Ацилий ответил:

— Человек с перстнем Гнея Фабия может оставаться в моем доме столько, сколько захочет. Пока волнение, вызванное твоим побегом, не уляжется, тебе необходимо быть у меня, а через пару месяцев в Египет отправится с караваном мой управляющий, и ты можешь поехать вместе с ним — ведь в Италии, пока жив Калигула, ты никогда не будешь в безопасности. Своим рабам я накажу молчать, ну а чтобы любопытство не распаляло их, я скажу им, что ты, мол, сын моего давнего друга, скрываешься у меня от кредиторов. Ну а сейчас тебе, конечно же, больше всего нужен отдых. Исидор, мой управляющий, покажет тебе твою спальню.

Вскоре в доме римского всадника и купца Секста Ацилия наступила тишина, лишь изредка нарушаемая хриплым лаем молосских псов.

На следующий день в Риме только и было разговоров, что о покушении на императора и побеге одного из заговорщиков. С ростр зачитали обращение Калигулы к народу, в котором он клял свою несчастливую судьбу, сделавшую его римским принцепсом; грозился отойти от дел и стать частным лицом, раз его не любят ни сенаторы, ни преторианцы. В конце же император обещал награду за поимку преступника — миллион сестерциев, а если отличившийся будет рабом, то, кроме того, и свободу. Множество ищеек кинулось на поиски беглеца (если помнит читатель, руководить императорскими следопытами Каллист назначил простака Паллисия, правда, нашлось и немало доброхотов); охрана городских ворот была усилена; все, покидающие город, тщательно сличались с разосланными повсюду приметами Марка.

Когда Марк проснулся, раб, приставленный к нему для услуг, пригласил его в триклиний, где уже был накрыт стол, за которым ночного гостя поджидал сам хозяин со своей дочерью, Ацилией.

Ацилия была смуглой, черноволосой‚ бойкой девушкой; неутомимой в желаниях, желанной в неутомимости; любвеобильной до неистовства. К сожалению, ее порывы не ограничивала так украшающая девушек стыдливость, ей, увы, не свойственная. Зная ее веселый нрав и боясь за свое доброе имя, Секст Ацилий уже месяц как держал ее взаперти. Ограждая таким образом свою дочь от далеко не добродетельных подруг и прервав ее далеко не невинные игры с друзьями, купец пытался тем самым охладить ее горячность и затолкать ее в рамки (а она говорила — в гроб) римской добродетели. Однако добрая бражка, стоящая в каком-нибудь укромном месте, со временем становится все забористее — так и натура девичья становится все вспыльчивее; ну а длительное брожение способно, как известно, превратить образовавшуюся живительную влагу в уксус.

Марк, разумеется, обратил на себя внимание Ацилии, которая обрадовалась, услышав, что он останется в их доме надолго. Ацилия пообещала никому не говорить о юноше — грустный рассказ о терзающих его кредиторах опечалил ее. До сих пор она не была замечена в выбалтывании секретов своего отца, что давало купцу право надеяться на ее сдержанность и в этом случае. Обворожительно улыбаясь, Ацилия засыпала юношу пустыми вопросами, не имевшими ни малейшего отношения к тому, что привело его в их дом, она справедливо рассудила, что напоминание о долгах может навести тоску на кого угодно. Однако несмотря на тактичность Ацилии, ответы Марка были краткими, а паузы между словами долгими, что впрочем, легко объяснялось невеселыми переживаниями юноши, посвященными сестерциям.

После трапезы все разошлись: Секст Ацилий направился к своим лавкам, которые располагались на Бычьем рынке, Марк — в отведенную ему комнату, а Ацилия, как и подобает порядочной римлянке и послушной дочери, — к своей прялке, в атрий. Однако за напускной кротостью фальшивой девицы скрывалось разгоравшееся сластолюбие — вид Марка так же подействовал на нее, как действует свежий ветерок на тлеющие головешки, которым мешает разгореться наваленный на них хворост, затрудняющий доступ воздуха.