История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6 - Казанова Джакомо. Страница 14

Пребывание в течение двух с половиной месяцев в этом городе не уменьшило моих денег, несмотря на то, что каждый раз, как я играл на деньги, я проигрывал. Прием в Боне мне был компенсирован с лихвой. Банкир Франк жаловался, что я не взял у него ни малейшей суммы. Я бы не был так разумен, если бы не моя нежная связь, которая поставила меня в необходимость убеждать всех, кто за мной наблюдал, что я стараюсь вести себя хорошо.

Я выехал в середине марта и сделал остановку в Боне, чтобы засвидетельствовать свое почтение Выборщику. Принца там не было. Я пообедал с графом Верита и с аббатом Скампар, который был фаворитом принца. Официальное письмо, которое дал мне граф для канониссы, которая должна была быть в Кобленце, в котором он воздал мне хвалы, послужило причиной того, что я был там арестован, но вместо канониссы, которая уехала в Мангейм, я встретился с поселившейся в той же гостинице женщиной – актрисой по имени Тоскани, которая возвращалась в Штутгарт со своей дочерью, молодой и очаровательной. Она возвращалась из Парижа, где провела год, обучая дочь серьезному танцу у знаменитого Вестри. Эта девица, очарованная встречей со мной, сразу показала мне спаниеля, которого я ей подарил год назад. Это маленькое животное очень ее радовало. Девочка – настоящая игрушка – легко уговорила меня заехать в Штутгарт, где, впрочем, я мог насладиться всеми мыслимыми удовольствиями. Ее мать была обеспокоена тем, как герцог найдет ее дочь, такую, как теперь, с детства предназначенную для услаждения этого принца, который, несмотря на то, что имел официальную любовницу, хотел иметь также всех фигуранток своего балета, обладающих хоть какими-то достоинствами. Тоскани заверила меня за ужином, что ее малышка еще девушка, и жаловалась, что герцог возьмет ее только после того, как прогонит действующую любовницу и поставит ее на место той. Эта действующая любовница была танцовщица Габриелла, та самая дочь венецианского гондольера, о которой я говорил в моем первом томе, жена Мишеля Агата, которого я встретил в Мюнхене, убежав из тюрьмы Пьомби.

Юная Тоскани, как и ее мать, не были огорчены тем, что видели мой интерес к чистоте игрушки, сохраняемой для герцога Вюртембергского, и их тщеславие объединилось, чтобы убедить меня, что они меня не обманывают. Это было времяпрепровождение, которое заняло меня на добрые два часа следующим утром, с двумя очаровательными созданиями, потому что мать не хотела ни за что на свете оставить меня наедине со своим сокровищем, которое я, к моему удивлению, смог разгрызть. Будучи далек от того, чтобы мне нравилось ее присутствие, я доказал, тем не менее, что ценю его. Она смеялась и наслаждалась моей лояльностью в том, что я гасил в ней весь огонь, который зажигала в моей душе ее дочь своими прелестями, непрерывным объектом моих глаз. Эта мать, хотя еще и молодая, казалось, не была оскорблена тем, что я, по-видимому, испытывал потребность в этой картине, чтобы сыграть как следует с ней роль влюбленного. Ей казалось, что ее дочь, которую она обожала, была частью ее самой, но она была уверена, что играет главную роль. Она ошибалась, и мне не надо было ничего лучше. Ее дочь не нуждалась в матери, чтобы меня разжечь, а эта последняя, без присутствия первой, нашла бы меня ледышкой.

Между тем, я решил ехать в Штутгарт повидать Бинетти, которая говорила всюду обо мне, рассказывая чудеса. Эта Бинетти была дочь венецианского гондольера Рамона, которому я также помог стать на ноги, в тот же год, когда м-м де Вальмарана выдала ее замуж за французского танцора Бине, который итальянизировал свою фамилию, став Бинетти. Я должен был повидать в Штутгарте Гардельпа, младшего Баллетти, которого я очень любил, молодую Вулкани, на которой он женился, и нескольких других старых знакомых, которые должны были превратить в подлинный рай намеченное мной короткое пребывание в этом городе. На последнем посту я отделился от дорогого общества Тоскани. Я направился в «Медведь», куда меня отвез почтальон. В следующем томе читатель узнает, какого рода несчастья приключились со мной в этом городе.

Глава III

В ту эпоху самым блестящим двором Европы был двор герцога Вюртембергского. Он содержал его, располагая огромными субсидиями, которые ему выплачивала Франция, чтобы располагать десятью тысячами его солдат. Это был прекрасный корпус, который за всю войну отличился лишь ошибками.

Большие расходы, что нес герцог, состояли из затрат на великолепные приемы, превосходные строения, охотничьи команды и капризы разного рода, но то, что стоило ему сокровищ, были спектакли. У него были французская комедия и комическая опера, итальянские серьезная опера и буффо и десять трупп итальянских танцоров, из которых каждый имел уровень премьера в каком-то из известных итальянских театров. Постановщиком его балетов был Новерс, который часто использовал до сотни фигурантов, его машинист делал ему декорации, которые часто заставляли зрителей поверить в магию. Все его танцовщицы были красивы, и все они старались по крайней мере раз усладить влюбленного монсеньора. Главная была венецианка, дочь гондольера Гарделло, та, которую венецианский сенатор Малипьеро, тот, что дал мне первые начатки хорошего образования, воспитал для театра, оплатив ей учителя танцев. Читатель может вспомнить, что я встретил ее в Мюнхене, бежав из Пьомби, замужем за танцором Мишелем л’Агата. Герцог Вюртембергский влюбился в нее, попросил ее у ее мужа, который был счастлив уступить ее ему; но спустя год, разлюбив, он дал ей титул Мадам и назначил пенсион. В своей необузданности он возбудил ревность у всех остальных, которые мечтали стать его любовницами и заполучить больше благ, чем Бывшая, которая всего-то заимела титул и почести, делая лишь то же, что могли бы и они, чтобы ее столкнуть. Но Гарделла обладала искусством выживания. Далекая от мысли утомлять герцога упреками в его неверности, она осыпала его по этому поводу комплиментами. Не любя его, она чувствовала себя гораздо счастливей, будучи в отставке, чем если бы она была влюблена и страдала. Ей, полной амбиций, было достаточно почестей, которыми он ее осыпал. Она с удовольствием наблюдала за всеми танцовщицами, которые, стараясь понравиться герцогу, обращались к ней. Она оказывала им хороший прием, поддерживала их в стремлении понравиться суверену и склоняла его к ним, а он, в свою очередь, находя эту терпимость фаворитки замечательной и героической, полагал своим долгом всеми средствами заверить ее в своем совершенном уважении. Он оказывал ей публично все почести, какие, согласно обычаю, мог оказывать лишь принцессам.

Я понял через короткое время, что все, что делал этот принц, было направлено лишь на то, чтобы заставить о нем говорить. Он хотел, чтобы говорили, что ни один принц из его современников не обладает ни таким умом, ни такими талантами, ни таким искусством изобретать удовольствия и наслаждаться ими, ни большими способностями к управлению, ни более мощным темпераментом в поглощении всех гастрономических радостей, радостей Бахуса и Венеры, никогда не посягая при этом на время, необходимое для того, чтобы править своим государством и управлять всеми его департаментами, во главе которых он желал находиться. Чтобы иметь для этого время, он решился обмануть природу в той ее части, что необходима для сна. Он считал, что волен так поступать, и подвергал опале слугу, который не шел до конца в попытках заставить его сойти с кровати после трех-четырех часов сна, которому он вынужден был отдаться. Слуга, обязанностью которого было его будить, имел право делать все, что хочет, с его державной персоной, чтобы вырвать его из объятий Морфея. Он его тряс, он заставлял его выпить крепкий кофе, он доходил до того, что клал его в холодную ванну. Когда, наконец, Его Светлейшее Сиятельство уже не спал, он собирал своих министров, чтобы решить текущие дела; затем он давал аудиенцию всем, кто ему представлялся, из которых большая часть были простые крестьяне, тупые, невежественные, со своими жалобами, полагавшие, что нет дела важнее, чем поговорить со своим сувереном, и что он разрешит их проблемы за минуту. Однако не было ничего более комического, чем эти аудиенции, которые герцог давал своим бедным подданным. Он пытался заставить их прислушаться к голосу разума, и они выходили от него, напуганные и лишенные надежды. По другому дело обстояло с хорошенькими крестьянками. Он выслушивал их жалобы тет-а-тет, и, несмотря на то, что он ничего им не согласовывал, они выходили утешенные.