Повседневная жизнь блокадного Ленинграда - Яров Сергей. Страница 65
Как правило, посмотреть фильмы от начала до конца удавалось редко. Иногда сеанс прерывался несколько раз, зрители уходили из кинотеатра, не дожидаясь конца показа. Именно из-за того, чтобы уменьшить жертвы во время обстрелов, часть кинотеатров в центре города была закрыта с 1943 года.
Чтение книг, может быть, и не занимало большого места в блокадном досуге, но оно тоже должно быть отмечено. Оцепенение и усталость, охватившие людей в «смертное время», нежелание тратить драгоценный керосин, повседневный быт, требовавший много времени, — всё способствовало тому, чтобы погасить интерес к книге. Обслуживала читателей тогда Публичная библиотека им. М.Е. Салтыкова-Щедрина — фотографии ее посетителей и сотрудников, истощенных, сидевших в пальто и шапках, стали частью блокадной символики. Менее известна работа районных библиотек. Число их сокращалось, мало кто хотел в них работать, поскольку здесь не имелось шансов получить карточку I категории. Библиотекари умирали от голода. Свидетельств о работе районных библиотек мало, тем драгоценнее записи, оставленные сотрудником Детской библиотеки Дома пионеров Свердловского района Л.А. Афанасьевой: «Работали в течение светового дня (ни отопления, ни освещения не было), в десять утра… открывали висячий замок и мы заходили в библиотеку. Хотя… был март (1942 года. — С.Я.), стояли еще морозы, чернила замерзли и записи в формулярах делались карандашом, но приходили дети и подростки, брали читать книги. Девочка лет четырнадцати спрашивала “что-нибудь про любовь” и Евдокия Иосифовна (сотрудница библиотеки. — С. Я.) дала ей Тургенева… Весной 1942 г. поговаривали о розыске невозвращенных книг, но сил было мало, чтобы ходить по квартирам».
Зимой 1941/42 года действовали профсоюзные библиотеки на предприятиях и в учреждениях, их число достигало 115. Данные официальной статистики надо, конечно, принимать с осторожностью — на законсервированные заводы в блокадную зиму люди приходили не за книгами, а за обедом. Нельзя не сказать и о школьных библиотеках, хотя их число уменьшилось в 1941—1942 годах с 451 до 84. {586} Начало нового учебного года предохранило их от полного упадка. Никакого существенного пополнения библиотечного фонда в 1941—1943 годах не производилось, обходились ранее собранными книжными коллекциями.
Книги пользовались спросом в осадном городе. У букинистических лавок (особенно это было заметно весной и летом 1942 года) толпилось немало людей. Искали, прежде всего, «переводные» и приключенческие романы, но устойчивый спрос был и на книги русских классиков. Чаще всего разборы прочитанных книг с привкусом школьной дидактики можно встретить в дневниках школьников-подростков. Приведем один из них, принадлежащий Ольге Носовой, — он может показаться наивным, но обратим внимание на то, когда он составлен — 21 ноября 1941 года: «Тургенев “Рудин”… Нравится только Лежнев Михайло Михайлович, Рудин что-то мне не ясен.
“Дворянское гнездо”. Нравится Марфа Тимофеевна. Очень. Лаврецкий тоже. С Паншиным у меня очень много общего: тоже люблю поговорить о себе. Лиза Калитина не совсем.
“Дым”. Ничего не поняла. Почему Литвинов м[ог] вернуться к Тане, если он любил Ирину Павловну
Гонкур “Братья Земгано”. Пожалуй, я с ними согласна, но и в обратную сторону тоже».
19 декабря 1941 года она продолжила свои разборы. Они теперь более подробны, вдумчивы, в них есть тяготение к правильному, нормативному, «красивому» языку — вероятно, представилась возможность излагать их менее конспективным языком:
«…”Робинзон Крузо”. Первая часть мне гораздо больше нравится. В ней… очарование спокойствия, плавной речи и даже, не знаю, можно ли так сказать, какой-то домовитости… Вторая часть совсем в другом духе. Посещение острова и обращение туземцев немного скучноваты. Но зато поездка вокруг света и путешествие по Сибири чрезвычайно любопытны.
Макаренко “Педагогическая поэма”. Вот это именно книга в моем вкусе. Книга, от которой не оторвешься, после которой хочется действовать, жить, работать.
Я вполне согласна с Макаренко, что словами ничего не сделаешь. Это нужно хорошо изучить человека, чтобы найти ту струнку, которую можно заставить звучать по-своему» {587}.
Мать ее была библиотекарем, и, вероятно, выбор литературы был осуществлен не без ее подсказки; можно говорить и о привитом ею дочери навыке чтения. Но когда мы задумываемся над тем, почему блокадник не утрачивал человеческие черты, то лучше было бы говорить не о числе театров, а вот об этом, порой интимном, разговоре с книгой, об этом воспрошании и радости единения с привлекательными героями романов, о том светлом, что тянуло к ним читателя.
Это светлое пытались найти и в семейных, и в общественных праздниках. Самым популярным было празднование Нового года. О том, как встречали 1942 год, очевидцы блокады вспоминали не раз. Праздник был поводом для того, чтобы собраться вместе с родственниками, знакомыми, друзьями и ощутить приметы, хотя и иллюзорные, довоенного уюта. Собирали вскладчину продукты, старались, чтобы на столе обязательно были бутылка вина и конфеты — символ праздника. Чтобы купить конфеты в конце декабря 1941 года (их выдавали по 800 граммов), приходилось отстаивать длинные очереди и брать то, что давали: «Конфеты из дуранды на конфеты не похожи, какие-то кубики, пахнут мылом и тяжелые» {588}. Е. Мухина отмечала в дневнике 30 декабря 1941 года, что «это такой суррогат, нельзя понять, из чего он сделан… Одним словом, замазка. На вкус совсем несладкая» {589}.
К Новому году приберегали «цивилизованные» продукты, или, как говорили, «шикарные вещи», стол покрывался белой скатертью. Вот перечень блюд, которые стояли на новогоднем столе З.В. Янушевич: квашеная белая капуста, жареные лепешки из картофельных очисток, колбаса, «распаренные чудные сухари», горячая кукурузная каша из отсевков, выданных ей как служащей Института растениеводства, чай. Подготовке к Новому году посвящено несколько страниц в дневнике школьницы О. Носовой. Гости принесли салат, банку крабов, кисель и вино, а хозяева — бутылку портвейна и «торт», изготовленный из белого хлеба. Когда пришло время дарить подарки (а этот ритуал соблюдался во многих семьях блокадников), то О. Носова получила «аварийную» плитку шоколада. «Тут же разделили, хотя тетя крестная и убирала ее, и говорила, что надо отдать мне, и пр., но мама настояла, т. к. ей ее, видно, очень хотелось» {590}.
Скажем прямо, не у всех стол был таким, и не всегда здесь было весело. «И вдруг все заплакали. Первая мама», — вспоминал И.С. Глазунов о новогодней встрече родственников, ставших неузнаваемыми {591}. Собравшиеся голодные люди приносили с собой лишь крупицы съестного, хотя, может быть, и надеялись подкормиться во время праздника. Но шли не только за этим, шли к человеческому теплу, шли к участливым людям, которые пожалеют, выслушают и не оттолкнут. Для многих Новый год — это пересчет вех, потерь, это сравнение прошлого с настоящим. Именно здесь чувствовали «размораживание» человека, ушедшего на краткий миг в прошлое из воронки блокадного ада. Он словно становился другим, не отягощенным повседневным бытом, вырванным из нескончаемой вереницы очередей, из суеты, из слухов, из лютого холода, из нестерпимых голодных мук «Мы же вдвоем… попировали: на этот раз у нас был свет, было тепло (последний раз в этот день истопили кабинет), мы сварили кофе, выпили по рюмочке вина, а на ужин у нас были такие деликатесы как по большой, крупной картошке на брата… Кофе мы пили на этот раз не только с сахаром, но даже с белыми сухариками. А после читали стихи любимых поэтов» — так встретили Новый год Марк Константинович Азадовский и его жена Лидия Владимировна {592}.