Озеро призраков - Любопытнов Юрий Николаевич. Страница 79

— Ты ли это, Хлуп?

Смутно видел бородатое, заиндевевшее лицо в лохматой шапке.

— Я-а, али не узнаёшь?

Репих облегчённо вздохнул — Хлуп. Его голос и повадки. Двинул засов до конца, впустил раннего гостя. Тот был в тулупе, высокий и крепкий, с кнутом. Рядом с ним сухой, прихрамывающий, чуть сутуловатый Репих выглядел неказисто.

— Почто рано?

Хлуп вместо ответа сказал:

— Веди в истопку. Промёрз.

Репих надвинул засов. Провёл стремянного в избу.

— Кто, Федько? — послышался голос Ульки. Она не спала. Невидимая сидела на печи.

— Спи, спи!

Репих впотьмах открыл заслонку печи, подвинул кочергой из горнушки угли на шесток, раздул их, зажёг лучину. Изба осветилась дрожащим пламенем. Загораживая лучину согнутой ладонью, прошёл к лавке, вставил в светец. Проверил пальцем в корытце — есть ли вода. Она была тронута ледком.

Стремянный боярина сел на лавку. Был он в рыжей лисьей шапке, в ухе поблёскивала серьга, на поясе висел шестопёр с полированной ручкой из «рыбьего зуба», моржового клыка — подарок боярина.

— Чему полошишь? — спросил Федька. — Ночь!

— Ночь-то ночь. Ордынцы по дорогам рыщут.

Ну вот, о чём думалось Федьке, свершилось. Замутилось в голове. Вот отчего была беспокойная ночь — сердце чувствовало.

Он сел на лавку рядом с Хлупом. Тот продолжал:

— Конники Едигея Москву взять не могут. Князь наш Владимир Андреевич не пускает их в крепость, урон чинит. Велел съестного не давать, прятать и жечь. У татар запасы истощились — и отпустил хан ордынцев своих на прокормление по сёлам и весям. Жгут и грабят. Лазутчики пришли, сказывают, большая сила двинулась сюда — к Радонежу, к Троице. Вельми много. Утром могут быть здесь. Боярин велел холопов своих, кто искусен ратному делу, собрать — готовить рать для отпору. Радонеж изготавливается к бою. Да нас мало…

— Как быть иным — бабам, детям?

— Баб и детишек в лес отвести, в глухомань, за Ворю. Остальным быть оружно. Я скажу, куда велено идти.

Боярин Облом-Квашня был наместником князя Владимира Андреевича Серпуховского в его уделе Радонеже. Радонеж от репиховской деревеньки стоял в двух верстах. Боярин и подати сбирал, и суд чинил. Зря он не стал бы посылать стремянного со страшной вестью.

Потрескивая горела лучина. С конца осыпались чёрные тонкие угли, падали в жёлоб, шипели на подмёрзшей за ночь воде. На печи никто не спал, прислушивались к разговору. Заплакал меньшой. Мать, успокаивая его, твердила:

— Не плачь, маленький. Будешь плакать, татаре наедут, заберут тебя в полон.

— Отправишь баб в лес, — сказал Хлуп, — собери мужиков и ходи дорогой к Воздвиженскому скиту. Там боярин собирает холопов с рассветом.

Он встал.

— Теперь куда ж? — спросил Репих.

— В Хотьков. Чернецов упредить, чтоб собирались отстоять обитель. Подниму окрестную слободу, народ соберу. Миром легче борониться. Боярин на Переяславской дороге засеку хочет сделать — приостановить ордынцев, пока Радонеж изготовится к бою. При долгой осаде он не устоит. Бросят головню — и городище и посад сгорят, аки береста.

— Ай и сотона, татарва! Опять за данью идут. Князь Дмитрий бивал их на Куликовом, ан опять ожили… Сказываешь, много их?

— Всё войско в Коломенском. А конные отряды рыщут везде на прокормление. А всё едино тьмы их, како мошки в болотах…

Репих вслепую подвязывл лапти. И раньше ханские отряды щипали деревни. Но после Куликовой сечи народ ожил, больше пахал, сеял, росли деревеньки… Леса радонежские, богатые и дичью, и зверем разным, и бортными угодьями давали большой сбор всякой всячины. У Облом-Квашни было много бортников. Ходили, вешали и ставили колоды на Паже, Воре, Торгоше, Веле.

Радонежским уделом владел двоюродный брат великого князя Московского Дмитрия Ивановича Донского Владимир Андреевич Серпуховской по прозванию Хоробрый, воин, зело искусный в бою, вотчиной которого были земли по левобережью Оки, Наре и Протве. После смерти матери ему достались Радонеж и Черноголовль.

При нём Радонеж вырос и превратился в город. Князь много приглашал в него именитых людей, купцов из других княжеств. В крутой петле Пажи вознёс частокол, укрепил вал и ров. Рядом раскинулись посад и торговая площадь. В летнее время купцов наезжало много.

— Не мешкай, — сказал Хлуп Федьке, держась за дверную скобу и собираясь уходить. — Боярин ослушания не любит.

— Куда ж нам, сирым! — запричитала Улька.

Она слезла с печи и не знала, куда деваться.

Снова заплакал меньшой.

— Цыц вы! — прикрикнул на них Репих. — В лес щас. Собирай снедь, одежонку…

Мигнула лучина и погасла, наполнив избу едким чадом тлеющей берёзовой щепы.

Репих выбежал из сеней на улицу. Скрипел снег под санями уезжающего Хлупа. Морозный воздух проникал в лёгкие, холодил щёки.

— Ядрён мороз! — прохрипел Репих и, высоко поднимая ноги, по наметённым сугробам побежал к деду Бодяю, старшему брату отца, изба которого стояла на другом берегу реки.

Он поскользнулся на покрытом снегом льду Пажи, выкарабкался на берег, боясь провалиться в полынью. Пажа — река ключевая, и в самую лютую зиму во льду зияли промытые родниками чёрные окна.

Репих всполошил семью Бодяя:

— Дедко, бери било. Сзывай племяшей! Поганые идут!

— Свят, свят, — забормотал Бодяй. Руки его тряслись вместе со смрадно горевшей лучиной.

В трёх избах слабо затеплился огонь. Ночь продолжалась, беспросветная и низкая. Холод, казалось, стал ещё жёстче, ещё сильнее крушил деревья, в Паже сухо трещал лёд — так его гнуло морозом.

Была сумятица, беготня детей, всхлипы и причитания женщин.

— Эвон, смотрите — зарево! Ордынцы близко.

— Куда идти? Темень, мороз! Околеем дорогой.

За невидимым Радонежем сверх леса ширилось, то набухая, то угасая, красно-кровавое зарево. Чудилось, небо горело внутри и лезли по нему косматые бороды дыма.

— Торопись, торопись! — подгонял всех Репих. — Татаре, как огонь, быстры… Бабы, идите бортниковской завалью на Ворю, а там лесом — снегу поменьше — в Чёрный бор. Татаре туда не сунутся. Переждите дня два-три. Дайте ребятишкам топоры, нарубите лапника, сучьев, сделайте шалаши. Огня возьмите из горнушек в горшки, заверните в тряпьё — там не раздобудете.

Не подходило в это утро тесто в квашнях у баб, не пахло печёным хлебом, не толклись в небо дымки от печей. Деревня пустела. Женщины, ребятишки, старики, покидав в узелки маломальский запас снеди, двинулись в лес — переждать лихое время.

В деревне остались семь мужиков да дед Бодяй. Он был стар и немощен, передвигался с трудом. Его оставили приглядывать за скотиной, которую по такому снегу вести в лес на бескормицу было безрассудно. Всё оставляли на авось. Авось татарин не придёт. А придёт — что скотина?! Были бы свои головы целы.

Оставшиеся быстро снаряжались. Подтянули лапоточки, надели овчинные поддёвки, перепоясались, изготовились к бою: кто взял рогатину, с которой ходил на медведя, кто топор боевой, оставшийся с прежних битв, кто увесистую дубину. У всех были луки. Федька нашёл старый заржавевший шестопёр, видавший ещё Куликовсккую битву, привязал к поясу.

Он собрал свою рать в защищённом от ветра месте, с западной стороны избы. Впереди всех стоял младший сын деда Бодяя Митяй, неженатый парень, сильный и рослый. Рядом с ним Репих увидел своего сына Жданко. Он опоясался ремнём с мечом и хоронился за спину двоюродного дяди.

— Поди-кось сюда, — поманил его Федька. — Воевать татар собрался? — спросил он, оглядывая тщедушную фигурку подростка, ноги в лаптишках, войлочную прожжённую шапку.

Жданко молчал, опустив глаза в землю.

— А что мамка скажет? — спросил Репих снова сына, отвечая на его немой взгляд.

Вздохнув, не стал его прогонять, вспомнил, как сам почти мальцом, щуплым и вёртким, утёк с воями князя Дмитрия Ивановича на Куликово поле, когда они возвращались из Троицы от Сергия… Вернулся живым, только вот нога… Мальцы быстрее мужают, не сидя дома на печи, а на поле брани, в борьбе с погаными.