Барышня Эльза - Шницлер Артур. Страница 6

Моя дивная поляна! Моя! Если бы ее можно было взять с собой в Вену. Нежные туманы. Осень? Конечно, третье сентября, высоко над уровнем моря.

Ну, фрейлейн Эльза, не решитесь ли вы все же прочесть письмо? Ведь не должно же оно непременно касаться папиных дел. Может быть, речь идет о моем брате. Может быть, он обручился с одною из своих дам? С хористкой или барышней из магазина перчаток? Ах нет, для этого он все-таки слишком умен. В сущности, я ведь знаю о нем не много. Когда мне было шестнадцать лет, а ему — двадцать, мы были некоторое время действительно дружны. О какой-то Лотте он мне много рассказывал. Потом сразу перестал рассказывать. Эта Лотта ему, по-видимому, как-то насолила. И с тех пор он мне не рассказывает больше ничего… Письмо распечатано, а я и не заметила, как его распечатала. Сяду на подоконник и начну читать. Осторожнее, чтобы не выпасть из окна. Нам сообщают из Сан-Мартино о несчастном случае, происшедшем в отеле Фратацца. Фрейлейн Эльза Т., девятнадцатилетняя красавица, дочь известного адвоката… Написали бы, разумеется, что я покончила с собою из-за несчастной любви, или оттого, что забеременела. Несчастная любовь! Ах нет…

«Дорогое мое дитя…»

Посмотрю-ка я сначала конец.

«Итак, еще раз, не сердись на нас, моя дорогая, добрая девочка, и тысячу раз…»

Господи помилуй, не покончили же они с собой! Нет, в этом случае пришла бы телеграмма от Руди…

«Дорогое мое дитя, я не должна тебе говорить, как больно мне омрачать счастливые дни твоих каникул…»

Словно у меня не всегда каникулы! К несчастью…

«…такой неприятной новостью».

Ужасный слог у мамы.

«Но по зрелом обсуждении мне, право же, ничего другого не остается. Итак, говоря коротко, положение папы обострилось. Не знаю, как выйти из него…»

К чему это многословие!

«Речь идет о сравнительно жалкой сумме — о тридцати тысячах гульденов…»

Жалкой?

«…которые нужно раздобыть в три дня, иначе все погибло».

Ради Бога, что это значит?

«Представь себе, моя дорогая, барон Генинг…»

Как, прокурор?

«…вызвал к себе сегодня папу. Ты знаешь ведь, как высоко ценит папу барон и даже любит его. Полтора года тому назад, в те дни, когда тоже все висело на волоске, он лично переговорил с главными кредиторами и уладил дело в последний миг. Но на этот раз нет спасения, если деньги не будут раздобыты. И помимо того, что все мы будем разорены, произойдет скандал небывалый. Подумай только, адвокат, знаменитый адвокат… Нет, я этого совсем не могу описать. Я все время борюсь со слезами. Ты ведь знаешь, детка, ты ведь умна, мы уже несколько раз попадали в такое же положение, и всякий раз выручала нас родня. А последний раз речь даже шла о ста двадцати тысячах. Но тогда папе пришлось дать подписку, что он никогда больше не обратится за помощью к родственникам, в частности к дяде Бернгарду».

Ну, дальше, дальше, куда она гнет? Чем тут я могу помочь?

«Единственный, о ком бы мы еще могли думать, — это дядя Виктор, но, к несчастью, он где-то путешествует, не то в Шотландии, не то на Нордкапе…»

Да, ему хорошо живется, этому гаду.

«…и совершенно недосягаем, по крайней мере в настоящее время. О товарищах по сословию, в частности о докторе Ш., который уже часто выручал папу…»

Боже мой, до чего мы дошли.

«…нельзя больше думать, с тех пор как он женился».

Так что же, что же, чего вы хотите от меня?

«И тут пришло твое письмо, моя радость, в котором ты среди других знакомых упомянула о Дорсдае, тоже остановившемся в отеле Фратацца, и это нам показалось перстом Божьим. Ты ведь знаешь, как часто бывал у нас Дорсдай в прежнее время…»

Ну, так ли уж часто?

«…и если он за последние два-три года показывался у нас реже, то это просто случай; по слухам, он связался довольно прочно с одной особою, — между нами говоря, не очень хорошего тона».

Почему «между нами»?

«В столичном клубе папа с ним по-прежнему каждый четверг играет в вист, а минувшей зимою, в процессе против другого антиквара, он спас ему изрядную сумму. К тому же, зачем это скрывать от тебя, он уже выручил однажды папу».

Так я и думала.

«Тогда дело касалось пустяка, восьми тысяч гульденов, но, в конце концов, тридцать тысяч тоже пустяк для Дорсдая. Вот почему я подумала, не могла ли бы ты нам доказать свою любовь и поговорить с Дорсдаем».

Что?

«Тебя ведь он всегда особенно любил».

Я этого никогда не замечала. По щеке он меня, правда, гладил, когда мне было лет двенадцать, тринадцать. «Совсем уж взрослая девица».

«И так как папа, после той ссуды в восемь тысяч, больше к нему, по счастью, не обращался за помощью, то он ему не откажет в этой дружеской услуге. Недавно, говорят, он на одном только Рубенсе, проданном в Америку, заработал восемьдесят тысяч. Об этом ты, разумеется, не должна упоминать».

Ты меня, видно, дурой считаешь, мама?

«В остальном же ты можешь с ним говорить совершенно откровенно. Можешь, если придется, сказать и о том, что папу вызывал к себе барон Генинг и что тридцатью тысячами действительно будет предотвращено худшее зло, не только на ближайшее время, но, с Божьей помощью, навсегда».

Ты в самом деле веришь в это, мама?

«Ибо процесс Эрбесгеймеров, который стоит блестяще, несомненно даст папе сто тысяч, но, разумеется, как раз в этой стадии он ничего не может требовать от Эрбесгеймеров. Итак, прошу тебя, дитя мое, поговори с Дорсдаем. Уверяю тебя, в этом нет ничего неподобающего. Папа мог бы, конечно, просто телеграфировать ему, но ведь лично поговорить с человеком — это совсем другое дело. Шестого числа, в двенадцать часов дня, деньги должны быть налицо. Доктор Ф…»

Кто такой доктор Ф.? Ах да, Фиала.

«…неумолим. Разумеется, тут и личная вражда играет роль. Но так как дело, к несчастью, касается сиротских денег…»

Ради Бога, папа, что ты сделал?

«…то нет никакого выхода. И если шестого, в двенадцать, деньги не будут вручены Фиале, то последует приказ об аресте, правильнее говоря, — до этого часа барон Генинг еще задержит приказ. Таким образом, Дорсдай должен был бы по телеграфу через свой банк отправить деньги Фиале. Тогда мы спасены. В противном случае один Господь знает, что произойдет. Поверь мне, ты не поступаешься ничем, моя дорогая девочка. Папа ведь вначале колебался. Он даже сперва сделал попытки в двух различных направлениях. Но домой вернулся в полном отчаянии…»

Может ли папа вообще быть в отчаянии?

«…не столько даже, пожалуй, из-за денег, сколько потому, что люди так подло ведут себя по отношению к нему. Один из них был когда-то лучшим другом папы. Ты догадываешься, о ком я говорю…»

Совсем не догадываюсь. У папы было столько друзей, а на деле — ни одного. Может быть, Варнсдорф?

«В час ночи папа вернулся домой, а теперь четыре часа. Теперь он спит, слава Богу…»

Лучше бы ему было совсем не просыпаться.

«Рано утром я сама отнесу письмо на почту, пошлю его срочно, тогда ты должна получить его третьего числа днем».

Как это мама все сообразила? Она ведь совсем не разбирается в этих вещах.

«Поговори же немедленно с Дорсдаем, заклинаю тебя, и сейчас же телеграфируй результат. Ради Бога, устрой так, чтобы тетя Эмма ничего не заметила. Как ни грустно, что при таких обстоятельствах нельзя обратиться к родной сестре, но с таким же успехом можно было бы молить о помощи камень. Моя родная, дорогая девочка, мне так больно, что ты в свои молодые годы должна участвовать в таких делах, но поверь мне, папа в самой малой степени сам виноват в происшедшем».

Кто же, мама?

«Теперь мы надеемся, что, с Божьей помощью, процесс Эрбесгеймеров во всех отношениях ознаменует новую эру в нашем существовании. Только бы нам благополучно пройти через ближайшие недели. Было бы поистине бессмысленно, если бы из-за каких-нибудь тридцати тысяч гульденов произошло несчастье».

Не думает же она серьезно, что папа с собою… Но разве… другой исход не был бы еще хуже?

«Я кончаю, дитя мое, и надеюсь, что ты при всех обстоятельствах…»