Правило четырех - Колдуэлл Йен. Страница 24

В случае с зачислением в «Плющ» Пола сработала, как мне кажется, другая логика. Во-первых, помогло то, что за его спиной стояли Джил и Ричард Кэрри, которые замолвили словечко в кругах, абсолютно недоступных самому Полу. И все же одного этого, возможно, оказалось бы мало. К тому времени Джил уже стал одним из общепризнанных академических светил нашего класса. От других книжных червей, не рискующих выползать за пределы читального зала, его отличала любознательность, благодаря которой с ним было приятно и интересно общаться. Старожилы «Плюща» обнаружили, должно быть, что-то трогательно-очаровательное во второкурснике, совершенно не разбирающемся в процедурных хитросплетениях, но легко и к месту ссылающемся на древних авторов. Так что избрание Пола не стало сюрпризом даже для него самого. Когда он тем весенним вечером вернулся в общежитие, мокрый от шампанского, я подумал, что мой друг обрел новый дом.

Откровенно говоря, какое-то время мы с Чарли побаивались, что притяжение «Плюща» окажется сильнее и клуб оторвет друзей от нас. К тому же заметное влияние на Пола стал тогда оказывать Ричард Кэрри. Они познакомились в начале нашего первого года, когда я согласился пообедать с ним в один из редких визитов в Нью-Йорк. Интерес и внимание со стороны этого человека, проявившиеся после смерти моего отца, всегда казались мне немного странными. Я так и не понял, кто из нас кто: он — суррогатный родитель или я — суррогатный сын, — поэтому Пол отправился со мной, чтобы сыграть роль буфера.

Результат превзошел мои ожидания. Кэрри мгновенно увидел в незнакомом юноше потенциал исследователя, а интерес Пола к «Гипнеротомахии» оживил память о славных днях, когда они втроем — Тафт, мой отец и он сам — бились над разгадкой тайны старинной книги. Весной, спустя всего несколько месяцев после знакомства, Кэрри предложил отправить Пола на лето в Италию. К тому времени степень его поддержки уже начала беспокоить меня.

Наши с Чарли опасения вскоре рассеялись. В конце первого года не кто иной, как Джил, предложил поселиться вместе на втором курсе. Это означало, что он готов отказаться от президентской комнаты в «Плюще» ради того, чтобы остаться с нами в кампусе. Пол сразу же согласился. Вот так мы оказались в северном крыле общежития Дод-Холл. Чарли отстаивал четвертый этаж, уверяя, что это поможет нам больше двигаться, но соображения удобства и здравого смысла все же перевесили, и мы обосновались на первом, в хорошо обставленной — благодаря стараниям Джила — комнате, которая стала нашим домом в последний студенческий год в Принстоне.

Странное зрелище ожидает нас во дворе между университетской часовней и лекционным залом. Прямо на снегу установлены с десяток навесов, под каждым из которых накрыт длинный обеденный стол. Понятно, организаторы лекции решили подать прохладительные напитки и закуски на улице. Невероятно!

За столами ни души, как на деревенском празднике перед ураганом. Там, где прошлись сотни ног, осталась разбитая в грязь земля. Ветер треплет белые скатерти, удерживаемые на месте только большими автоматами, которые скоро заполнят горячим шоколадом или кофе, и тарелками с пирожками и птифурами в коконах пластиковой упаковки. Двор молчит, как будто застигнутый некоей уничтожившей людей катастрофой.

— Что за шутки, — говорит Джил, останавливая машину на стоянке. Мы выходим и идем к лекционному залу. По пути Джил останавливается, чтобы поправить накренившуюся опору одной из палаток. Сооружение готово вот-вот рухнуть. — Жаль, Чарли не видит.

Словно по мановению волшебной палочки из зала выходит Чарли. Судя по выражению лица, он явно чем-то недоволен.

— Эй, Чак! — кричу я, показывая на навесы. — Как тебе это нравится?

— И как мне теперь попасть в аудиторию? — не отвечая на вопрос, раздраженно бросает Чарли. — Эти идиоты поставили на входе какую-то девчонку, и она никого не пропускает.

Джил придерживает дверь, пропуская нас вперед. Он уже понял, что под «идиотами» Чарли подразумевает «Плющ». Пасхальными церемониями руководят три студентки-третьекурсницы, выступающие в роли сопредседателей самой большой христианской группы кампуса.

— Успокойся. Они просто принимают превентивные меры. Ты же знаешь, от парней из «Коттеджа» можно ожидать любой гадости. Девушкам поручено пресекать в зародыше…

Чарли делает выразительный жест.

— Вот-вот, я и сам уже хотел им это сказать. По поводу того, что и как пресекать.

— Прекрасно, — говорю я, проходя в теплый холл. Ботинки уже промокли и слегка поскрипывают. — Мы можем войти?

Сидящая за длинным столом второкурсница со словно тронутыми инеем светлыми волосами и загаром лыжницы уже качает головой. Однако все меняется, когда вслед за нами на площадку поднимается Джил.

Девушка робко смотрит на Чарли.

— Я не знала, что вы с Джилом, — извиняющимся тоном бормочет она.

Из аудитории доносится голос профессора Хендерсон с отделения сравнительной литературы. Она представляет собравшимся Тафта.

— Проехали, — говорит Чарли и направляется к входу.

Остальные следуют за ним.

Зал заполнен до предела. Вдоль стен толпятся те, кому не хватило места. В заднем ряду я замечаю Кэти с двумя сокурсницами, но прежде чем успеваю окликнуть ее, Джил хватает меня за руку и тащит за собой вперед, туда, где мы можем пристроиться вчетвером. Неожиданно он останавливается и подносит палец к губам. К подиуму идет Тафт.

Лекция в день Страстной пятницы — традиция, пустившая в Принстоне глубокие корни, первое из трех пасхальных торжеств, ставших неотъемлемым атрибутом в общественной жизни многих студентов, как христиан, так и нехристиан. Согласно легенде, все началось весной 1758 года с Джонатана Эдвардса, пылкого священника из Новой Англии, исполнявшего по совместительству обязанности третьего президента Принстона. Вечером в Страстную пятницу Эдвардс собрал студентов на проповедь, в субботу — на повечерье, а в полночь призвал уже на пасхальную службу. Каким-то образом эти ритуалы дошли целыми и невредимыми до нашего времени, обретя иммунитет ко времени и судьбе, испытанию которыми университет подвергает всех и вся.

Сам Джонатан Эдвардс таким иммунитетом, как оказалось, не обладал. Вскоре после прибытия в Принстон ему сделали прививку от оспы, но, наверное, что-то не рассчитали, и через три месяца старик отдал Богу душу. Не принимая во внимание тот очевидный факт, что Эдвардс был слишком слаб, чтобы ввести в жизнь все три приписываемые ему церемонии, университетские власти воссоздали их и настойчиво внедряют с учетом, как они это называют, современного контекста.

Подозреваю, что Джонатан Эдвардс никогда не был большим сторонником ни эвфемизмов, ни современных контекстов. С учетом того, что самой знаменитой его метафорой стало сравнение человеческой жизни с пауком, которого преисполненный гневом Господь держит над пучиной ада, нетрудно предположить, какие чувства вызвали бы у старика нынешние проповеди.

Проповедь, проводившаяся в Страстную пятницу, трансформировалась в обычную лекцию, которую читает кто-то из профессоров гуманитарного факультета, и, пожалуй, единственное слово, употребляемое реже, чем «Бог», — это слово «черт». Религиозная трапеза, вероятно, кальвинистская по своей сути, переродилась в банкет, устраиваемый в самом красивом из обеденных залов. Что же касается полунощной, во время которой, уверен, когда-то содрогались стены, то на этом праздновании веры находится место даже агностикам и атеистам. Может быть, по этой причине студенты разных убеждений и вероисповеданий посещают пасхальные церемонии исходя из своих соображений, и уходят довольные и счастливые, с сознанием того, что их ожидания получили подтверждение, а к их чувствам отнеслись с уважением.

Тафт, как всегда толстый и неопрятно одетый, стоит у подиума. Видя его, я вспоминаю Прокруста, мифологического разбойника, укладывавшего свои жертвы на ложе и либо растягивавшего их до нужного размера, либо укорачивавшего мечом. Каждый раз, глядя на него, я думаю о том, какой он неуклюжий, какая у него большая голова, какой огромный живот, какие жирные руки и как свисает складками этот жир, словно оторванный от костей. И все же на сцене толстяк в мятой белой рубашке и потертом твидовом пиджаке являет собой человека, чей дух торжествует над плотью, чей ум готов прорваться из-под трещащей по швам оболочки. Профессор Хендерсон подходит к нему, чтобы поправить прикрепленный к лацкану микрофон, и Тафт замирает, точно крокодил, позволяющий птичке поковыряться в его зубах. Гигант, выросший из волшебных зернышек. Я вспоминаю историю об Эппе Ланге и собаке, и меня передергивает от отвращения.