Правило четырех - Колдуэлл Йен. Страница 48

Кто из них был прав? Вопрос так и остался без ответа. По-моему, мир — это Дженни Харлоу, а мы все — рыбаки, рассказывающие друг другу о рыбине, которую зацепили, но не смогли вытащить. Но и по сей день я не уверен, что знаю, как чосеровская настоятельница интерпретировала Вергилия или как сам Вергилий интерпретировал любовь. Все, что осталось от того урока, — картинка, точнее, та ее часть, о которой отец не сказал ни слова и на которой изображены две обнаженные женщины, наблюдающие за тем, как мальчик-Любовь избивает сатира. Меня всегда занимал вопрос: почему Карраччи вообще поместил на гравюру двух женщин, когда вполне хватило бы и одной? Размышляя над загадкой, я извлек из рассказанной отцом истории такую мораль: в геометрии любви все — треугольник. Для каждых Тома и Дженни найдется какой-нибудь Джулиус; для каждых Кэти и Тома — Франческо Колонна. Язык желания раздвоен: целуешь двоих, но любишь одну. Любовь проводит между нами линии, как астроном, соединяющий в созвездие звезды, отстоящие друг от друга на миллионы световых лет, — то, что получается в результате, не имеет под собой никакого реального фундамента. Основание каждого треугольника становится стороной другого, пока крыша реальности не превращается в мозаику любовных связей. Все вместе они образуют ячеистую структуру, за которой стоит Любовь. Любовь и есть тот единственный идеальный рыбак, в сеть которого идет вся рыба. Его единственное удовольствие — сидеть в таверне жизни, вечным мальчиком среди мужчин, и надеяться, что когда-нибудь и он сможет рассказать историю о непойманной рыбине.

По слухам, у Кэти появился кто-то другой. Меня сменил третьекурсник по имени Дональд Морган, жилистый и высокий, как башня, парень, носивший блейзер там, где хватило бы и простой рубашки, и уже примерявший на себя роль преемника Джила на посту председателя «Плюща». Я столкнулся с новоиспеченной парочкой однажды поздним февральским вечером в кафе «Маленький мир», том самом, где тремя годами раньше встретил Пола. Дональд успел произнести пару ничего не значащих любезностей, после чего, поняв, что я не являюсь членом клуба и ему не стоит рассчитывать на мой голос при выборах, потерял ко мне интерес и повел Кэти к поджидавшей на улице старой «шелби-кобра».

Мотор включился только с третьей попытки, но хотел ли он поиграть на моих нервах или просто ждал, пока освободится дорога, я так и не понял. Я лишь заметил, что Кэти ни разу не посмотрела в мою сторону, даже когда они уже тронулись с места. Еще хуже было то, что она игнорировала меня скорее из злости, чем из чувства неловкости, как будто в том, что мы дошли до такого состояния, виноват был только я. Подогреваемое оскорбленной гордостью возмущение кипело еще долго, пока я не пришел к выводу, что делать нечего и остается только смириться с поражением. Пусть берет себе этого Дональда Моргана. Пусть тешится с ним в «Плюще».

Конечно, Кэти права. Вина целиком лежала на мне. Я уже несколько недель бился над четвертой загадкой — «Что общего у слепого жука, ночной совы и орла с загнутым клювом?» — и чувствовал, что исчерпал запас удачи. В мире Ренессанса с животными было связано немало каверз. В том же году, когда Карраччи создал гравюру «Omnia vincit amor», итальянский профессор Улисс Альдрованди опубликовал первый из четырнадцати томов по естественной истории. Приводя примеры в пользу предложенной им системы классификации, Альдрованди, в частности, отвел всего две страницы описанию пород кур, но зато добавил к ним еще триста страниц, посвященных «куриной» мифологии, кулинарным рецептам и даже косметическим средствам, основой которых служили эти птицы.

Между тем ведущий специалист Древнего мира в области животных, Плиний Старший, поместивший единорогов, василисков и мантикор между волками и носорогами, уделил немало места рассказу о том, как с помощью куриного яйца беременная женщина может определить пол будущего ребенка. Потратив на загадку десять дней и не дождавшись просветления, я почувствовал себя одним из описанных Плинием дельфинов: очарованные музыкой людей, они, однако, не в состоянии сочинять ее сами. Предлагая эту загадку, Колонна, несомненно, имел в виду нечто особенное, но я оказался слишком туп, чтобы постичь его мудрость.

Первый срок предъявления диссертации остался позади, когда я, оторвавшись от книги Альдрованди, понял, что последняя глава моей собственной работы по «Франкенштейну» лежит, незаконченная, на столе. Доктор Монтроуз, профессор английской литературы и большой хитрец, увидев мои покрасневшие глаза, сразу понял, в чем дело, и, не предполагая, что в задержке виноват кто-то, помимо Мэри Шелли, отодвинул дату. Второй рубеж тоже благополучно миновал, после чего начался растянувшийся на недели период, в течение которого я — незаметно для окружающих — медленно и постепенно удалялся от своей собственной жизни.

Я просыпал утренние занятия и просиживал лекции в состоянии зомби, прокручивая в голове все новые и новые варианты решения. Пол и Чарли, уходя около полуночи перекусить, часто звали меня с собой или спрашивали, не нужно ли чего принести, но я отказывался — поначалу из гордости, потом — из зависти и злости. Гордость внушало сознание своей непохожести на других, своей монашеской твердости в отрицании благ мира; зависть и злость рождались оттого, что я усматривал нечто недостойное в той легкости, с которой они игнорировали собственные обязанности. Однажды, когда Пол вместо того, чтобы работать над «Гипнеротомахией», отправился с Джилом за мороженым, мне впервые закралась в голову мысль, что груз исследования в нашем партнерстве распределен не совсем справедливо.

— Ты потерял концентрацию, — сказал я ему.

Мне приходилось много читать в темноте, и зрение быстро шло на убыль.

— Я… что? — спросил Пол, стоя перед кроватью.

Наверное, он подумал, что ослышался.

— Сколько ты проработал над ней сегодня?

— Не знаю. Часов восемь.

— Восемь? А я на этой неделе по десять часов ежедневно. И ты еще собираешься есть мороженое.

— Я уходил всего-то на десять минут, Том. И между прочим, много чего сделал сегодня. А в чем проблема?

— Уже почти март. Наш последний срок в марте.

Он сделал вид, что не заметил слово «наш».

— Я получу продление.

— Может, нужно просто больше работать.

Полу, вероятно, впервые бросили такой упрек. Он редко выходил из себя, а таким я его вообще не видел.

— Я всегда много работаю. Кому ты, черт возьми, такое говоришь?

— Тебе. Я вот-вот найду ответ. А что у тебя?

— Найдешь ответ? — Пол покачал головой. — Ты сидишь над этой загадкой не потому, что вот-вот найдешь ответ, а потому что не можешь его найти. Тебе уже давно следовало раскусить этот орешек. Задачка не такая уж и трудная. Ты просто потерял терпение.

Я сердито уставился на него.

— Да-да, — продолжал он, кивая, как будто давно собирался мне это сказать, — я почти разгадал следующую загадку, а ты никак не можешь справиться с предыдущей. Я не лез к тебе. Не мешал. У каждого своя система и свой темп, и ты ясно дал понять, что не нуждаешься в моей помощи. Ладно, работай в одиночку. Но в таком случае не вини в своих трудностях меня.

В ту ночь мы больше не разговаривали.

Будь я менее упрям, наверное, понял бы раньше. Но вместо того чтобы прислушаться к словам Пола, я продолжал гнуть свою линию, надеясь доказать, что он не прав. Позже ложился и раньше вставал, отводил назад будильник, рассчитывая, что мой напарник проникнется чувством долга, наблюдая за тем, с какой неумолимостью его партнер приносит в жертву дисциплине последние кусочки вольной, безмятежной жизни. Каждый день я изобретал новый предлог провести побольше времени с Колонной и каждый вечер скрупулезно подсчитывал отданные ему часы, как скупец подсчитывает потраченные деньги. Восемь в понедельник, девять во вторник, по десять в среду и четверг, почти двенадцать в пятницу.

«Что общего у слепого жука, ночной совы и орла с загнутым клювом?» Плиний писал, что рогатых жуков вешают на шею младенцам как средство против болезней; золотые жуки дают ядовитый мед и не встречаются в Тракии, возле местечка под названием Кантаролет; черные жуки собираются в темных углах и чаще всего встречаются в ванных. Но слепые жуки?