Правило четырех - Колдуэлл Йен. Страница 63

Двери лифта расходятся в стороны, и мы оказываемся в наполненном бледным зимним светом и потому кажущемся невесомым фойе. У меня такое чувство, словно за спиной у нас туннель. Каждый раз, думая над загадкой «Дедала», я представляю себе удивление лягушки, которая, одолев последние три фута, вылезла на край колодца и не соскользнула назад. Все так неожиданно, что и само путешествие кажется по завершении совсем недолгим. Тайна, о которой я слышал с детства, загадка «Гипнеротомахии», решена менее чем за сутки.

Мы проходим через турникет. Пол налегает на дверь, а я застегиваю куртку. Там, снаружи, есть только снег. Ни стен, ни камней, ни теней — только белая равнина и маленькие снежные торнадо. Все надвигается, все окружает меня — Чикаго и Техас, выпуск, общежитие и дом. Меня как будто отрывает от земли.

Возвращаемся в Дод-Холл. Ветер опрокинул большой мусорный бак, и крошечные горки выступают из-под снега. Их уже осваивают белки: выбирают яблочную кожуру, обнюхивают пустые, но хранящие запах флаконы. Разборчивые зверьки. Жизненный опыт подсказывает им, что пища здесь будет всегда, что запасы ее регулярно пополняются, так что прятать орешки в кладовую нет никакой необходимости. Когда на колесо перевернувшегося бака садится хищного вида ворона, хриплым криком заявляя свое право быть первой, белки почти не обращают на нее внимания, продолжая заниматься своим делом.

— Знаешь, о чем я подумал, глядя на эту ворону? — спрашивает Пол.

Я качаю головой, и птица с сердитым карканьем улетает, расправив невероятно длинные крылья и унося в когтях корку хлеба.

— О том орле, который убил Эсхила, сбросив на него черепаху, — говорит Пол.

Я удивленно смотрю на него.

— Эсхил был лыс, — продолжает он. — Орлу нужно было расколоть панцирь черепахи. Лысина Эсхила показалась ему камнем.

Мне этот рассказ снова напоминает о свалившемся в колодец философе. Мозг у Пола устроен так, что всегда отправляет настоящее в прошлое.

— Где бы ты хотел сейчас оказаться? — спрашиваю я.

— Вообще?

— Да, вообще.

— В Риме. С лопатой.

Нашедшая в мусоре что-то съедобное белка провожает нас настороженным взглядом.

Пол поворачивается ко мне:

— А ты? В Техасе?

— Нет.

— В Чикаго?

— Не знаю.

Мы пересекаем задний двор художественного музея. За ним уже общежитие. Тут и там на снегу видны змейки следов.

— Знаешь, что сказал мне Чарли? — говорит Пол, глядя на протоптанные дорожки.

— Что?

— Что если выстрелить из ружья, пуля все равно упадет на землю так же быстро, как если бы ее бросили.

Что-то похожее я слышал на уроках физики.

— Силу притяжения не обгонишь. Как бы быстро ты ни бежал, ты все равно падаешь, как камень. Может быть, горизонтальное движение всего лишь иллюзия? Может быть, мы движемся только для того, чтобы убедить себя в том, что не падаем?

— Что ты намерен со всем этим делать?

— Панцирь, — говорит Пол. — Панцирь — часть пророчества. Оракул предсказал Эсхилу, что он умрет от удара с неба.

Удар с неба. У Бога свое представление о юморе.

— Эсхил не смог укрыться от судьбы. Мы бессильны против силы притяжения. — Он перекрещивает пальцы. — Земля и небо говорят одним голосом.

Он смотрит вдаль широко открытыми, как у ребенка в зоопарке, глазами.

— Ты, наверное, ловишь на этот крючок всех девчонок.

Пол улыбается:

— Извини. Сенсорная перегрузка. Сам не знаю, что со мной.

Зато я знаю. Он чувствует себя Атлантом, сбросившим землю с плеч. Пусть другие ломают головы над «Гипнеротомахией». Пусть другие ищут спрятанные сокровища.

— Вот и ответ на твой вопрос. — Мы поворачиваем к комнате. — Где бы ты хотел быть? — Он разворачивает ладони, словно показывая мне лежащую на них истину. — Ответ: не имеет значения, потому что, где бы ты ни находился, ты все равно падаешь.

Улыбка на его лице никак не вяжется с пониманием того, что все мы пребываем в состоянии свободного падения. Он как будто хочет сказать, что поскольку везде и повсюду происходит одно и то же, то и быть со мной в общежитии — это все равно что быть в Риме с лопатой. Другими словами, если я правильно понимаю Пола, он просто счастлив.

Пол выуживает из кармана ключ и отпирает дверь. В комнате тихо. За последние сутки в ней произошло столько всего, побывало столько разных людей, включая полицейских, что видеть ее темной и пустой как-то непривычно.

Я нажимаю кнопку, чтобы прослушать поступившие сообщения. Пол уходит в спальню.

— Том, привет. — Голос Джила едва пробивается через треск помех. — Пытался найти вас, ребята, но ничего не получилось… похоже, не смогу сходить к Чарли… от меня… Том… смокинг. Можешь взять его у… если понадобится.

Смокинг. Бал.

За первым сообщением следует второе:

— Том, это Кэти. Хотела предупредить, что собираюсь в клуб, как только закончу в фотолаборатории. Ты вроде бы сказал, что придешь с Джилом. — Пауза. — Поговорим вечером?

Она вешает трубку не сразу, как бы раздумывая, правильно ли сделала, что закончила фразу напоминанием о незавершенном деле.

— Что такое? — спрашивает из спальни Пол.

— Мне пора собираться.

Он выходит из комнаты.

— Куда?

— На бал.

Пол ничего не понимает. Я так и не рассказал ему о нашем с Кэти разговоре в фотолаборатории. Сегодня нам было не до того. Мы оба молчим, и я понимаю, что снова оказался в том месте, где уже был. Забытая любовница вернулась, чтобы соблазнить меня, увлечь за собой. Словно некто очертил вокруг меня круг, нарушить который я до сего момента то ли не смел, то ли не очень стремился. Книга Колонны манила, дразнила, звала в идеальный мир нереальности, жить в котором можно, если поверить в него, отдаться ему целиком, отказавшись от мира реальности. Придумавший этот диковинный мир и посвятивший себя ему Франческо Колонна изобрел подходящее название: «Гипнеротомахия», «Борьба за любовь во сне». Но если я хочу выйти за пределы круга, преодолеть притяжение злодейки, вспомнить про любовь, посвятившую себя мне, вспомнить обещание, данное Кэти, то сейчас для этого самое время.

— Что случилось? — спрашивает Пол.

Как ему сказать? И что сказать?

— Возьми.

Я протягиваю руку.

Он остается на месте.

— Возьми карту.

— Почему?

Пока он еще только недоумевает.

— Я не могу. Извини.

Улыбка меркнет и исчезает.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Не могу больше заниматься этим. — Я вкладываю карту ему в руку. — Она твоя.

— Она наша, — убежденно говорит он, наверное, удивляясь, что это на меня нашло.

И конечно, он не прав. Она не наша. Она не принадлежит нам — это мы с самого начала принадлежали книге.

— Очень жаль, но не могу.

Не могу. Ни здесь, ни в Чикаго, ни в Риме.

— Но ты же работал с ней. Все получилось. Нам нужен только чертеж замка.

Говоря это, Пол уже понимает, что произошло, что встало между нами. В его глазах появляется выражение, которое бывает у тонущего, словно сила, державшая его до сих пор, внезапно исчезла и мир полетел вверх тормашками. Мы провели вместе столько времени, что мне даже не нужны слова — я вижу, что он испытывает: освобождение от цепи событий, начавшихся еще до моего рождения, отражается на его лице, как в зеркале.

— Речь ведь не идет о выборе или-или, — пытается спорить Пол. — Ты всегда можешь иметь и одно, и другое.

— Я так не думаю.

— А вот твой отец так думал.

Он и сам знает, что это неправда.

— Ты прекрасно обойдешься без моей помощи. Все, что надо, у тебя есть.

Но я знаю, что это неправда.

Мы оба молчим. Каждый из нас чувствует правоту другого, но понимает, что и неправых нет. Математика и мораль сочетаются плохо. В какой-то момент кажется, что Пол попытается воззвать ко мне еще раз, но все бесполезно, и он понимает это так же ясно, как я.

Вместо этого Пол повторяет шутку, которую я тысячу раз слышал от Джила. Других слов для выражения чувств у него просто нет.