Песня синих морей (Роман-легенда) - Кудиевский Константин Игнатьевич. Страница 18

К разгрузке приступили неохотно. Многопудовые бочки с сельдью сползали с мокрых сходен обратно на палубу, холодные тросы скользили в руках, оставляя в ладонях выжатую воду. Кожа ладоней побелела, ныла, как от ожогов. Каждая бочка давалась с трудом. Выгрузив, наконец, ее на причал и поставив, моряки переводили дыхание и отирали лица. Только затем возвращались на палубу, чтобы вытащить из трюма следующую.

— Этак мы и до ночи не разгрузимся, — в сердцах обронил шкипер.

Настроение у Кольки упало: это значило бы задержаться в Херсоне и провести еще один долгий день вдали от Стожарска.

— Нажмем, что ли, — предложил он. Но никто не откликнулся на его призыв. Лишь позже, когда они выволокли на причал очередную бочку, кто-то из матросов недовольно спросил у Кольки:

— С чего это ты такой быстрый стал? — И угрюмо добавил: — Спешить все одно некуда: вишь, какой туман…

Обедали в этот день молчаливо, нехотя. Лениво перебирали ложками, варево, незаметно для кока выплескивали за борт.

— Хотел кума проведать, — свертывая цигарку, вздохнул шкипер. — Поблизости тут, в Кардашинке. Рыбца на снасть половить.

— Какой же рыбец в конце мая! — возразил Колька. — Его недели две уже и в помине нет.

— Бывает, задерживается, — ответил шкипер, прикуривая. — Особливо у пристаней, где пароходы горелый уголь счищают. Любит он брюхо на жужелице чесать.

— Кто, кум? — съязвил моторист. Шкипер поперхнулся, закашлялся:

— Рыбец, дура!

Покурив, вновь принялись за работу. Погода не улучшалась. В тумане предостерегающе гудели охрипшие суда. Они проплывали невидимые, а до «Черноморки» докатывались волны, разведенные ими, появляясь из пепельного мрака как-то вдруг, круто и зло. Волны наваливали шхуну на сваи, били ее, мотали. Моряки оцепеневшими руками удерживали расходившиеся бочки и сходни, отчаянно ругались. Потом снова все затаивалось в плотной пелене влаги, через которую с противоположного берега Кошевой с трудом просачивалось пламя электросварки.

Измученные, обессилевшие, разгрузку закончили часам к шести. Только теперь каждый почувствовал, как болят уставшие мышцы и гулко колотится сердце. Стаскивали взмокшую робу, черпали из-за борта воду и, помогая друг Другу, смывали сгустившийся пот и въевшийся запах сельди. Вспухшие Колькины руки были измазаны запекшейся кровью. Оп и сам не заметил, когда и где посбивал суставы. Боли не ощущал — только литую тяжесть в кистях да одеревяневшую жесткость кожи. Моясь, косился на шкипера: решится тот выходить в море или будет ждать, пока рассеется туман? Не сдержал радости, когда шкипер приказал задраивать трюм и готовить мотор.

Уходили из Херсона самым малым ходом, наощупь. Видимости не было: сразу же за бортами вырастала белесая стена тумана. Вода под ним казалась черной. Короткий бугшприт «Черноморки» осторожно раздвигал дымную мглу, временами исчезая в ней, точно отделяясь от шхуны и тая. Берега реки угадывались лишь по шуму портовой сутолоки. Он постепенно становился отдаленнее, глуше, перемещаясь за корму. Шхуна робко разворачивалась вправо. Сирена «Черноморки» врезалась в туман, как лезвие. И начала выть — протяжно и отпугивающе.

Колька нес вахту на баке. Оглушенный сиреной, он до рези в глазах всматривался вперед, в плывучий сумрак. Но ничего различить не мог. Одному богу было ведомо, по каким приметам шкипер вел «Черноморку». Шкипер сам стоял у штурвала — напряженный, сосредоточенный. Он облегченно вздохнул, когда почти у самого борта возник поворотный буй: Днепр с его оживленным движением остался позади. Из протоки, навстречу шхуне, тянуло ветром.

Сменившись, Колька опустился в кубрик, не раздеваясь прилег. Утомленные матросы спали. Их не тревожила даже сирена, которая по-прежнему ревела наверху. Переборка и подволок перед Колькиными глазами мелко подрагивали в такт мотору. Совсем рядом, за обшивкой, шумела и плескала вода. Один раз даже прошуршали камыши: видимо, в тумане шхуна подошла слишком близко к берегу. Хорошо, что глубины в протоке — весьма приличные.

Вот они — моряцкие будни. Не только солнечные просторы и светлые гавани по курсу. Случаются и такие вот рейсы: унылые и слякотные. С холодом и мраком, сквозь который пробирается шхуна, с нытьем сирены, с раздраженным покрикиванием шкипера — ему ведь тоже сейчас не легко! Наконец, с беспредельной затерянностью среди воды и тумана, затерянностью, в которой все передумаешь и обо всем переспросишь… Такие рейсы не так уж редки в моряцкой жизни. И осенью, когда ветер срывает гребни волн и швыряет их в мокрые паруса, а на отмелях закипают клокочущие буруны. И весною, в дождях, разъедающих слежавшиеся снега, — через эти дожди не в силах пробиться маяки… И особенно зимой — в стужу, когда звезды покрыты инеем. Тогда снасти и надстройки обрастают наледью, корабль кажется высеченным из хрусталя: он тяжел и неостойчив. Сутками матросы непрерывно скалывают звонкий лед, сбегая в кубрик лишь отогреться — не столько теплом, сколько духотой… Нет, он, Колька, не жалуется: просто немного взгрустнулось. Во всем виновата сирена. Ведь и там, ка берегу, не существует дел, чтобы всякий день — праздник.

В Херсоне, который они покинули, сейчас тишина. Туман кончается у набережных, а дальше, в городе, — теплый пасмурный вечер. Серое небо лишь придает городу мягкость и раздумчивую домовитость. В нем покойно, как в комнате, наполненной сумерками.

Закончив трудовой день, люди встречаются друг с другом, смеются, произносят ласковые слова. Они заслужили этот отдых. Они радуются, что вечер тих и спокоен, они не Знают, что над морем повисли туманы, в которых ревут сирены и затеряны пути кораблей. А главное — они не знают долгих разлук. Что ж: он, Колька, даже теперь не позавидует им. Зачем? Завтра он расскажет Елене о чем-нибудь таком, что никому неведомо на берегу. О горьковатом запахе ивняка в тумане, о голосах кораблей, об ожидании, почти предчувствии чего-то необычайно радужного, что должно вот-вот войти в его жизнь или, может быть, даже уже вошло.

Не заметил, как уснул… Снилась ему Елена. Шли они, взявшись за руки, степью, обожженной медвянисгым солнцем. Млела хмельная полынь и ромашка вокруг, млели бескрылые маки и темно-зеленые клубки перекати-поля. Бесцветное небо клонилось к мерцающим горизонтам и сползало за них неизвестно куда. Редкие облака, тугие и крутобокие, стояли неподвижно, точно на якорях. Б них спали, свернувшись, радуги.

Они с Еленой поднялись на курган и внезапно замерли изумленные: всю степь, до самых затерянных окоемов, заполнили юноши и девушки. Было их тысячи тысяч, красивых и гордых, и все они смотрели не отрываясь на них. Торжественные мелодии плыли по степи вместе с ветром, то затихая до шелеста трав, то нарастая до чувственных шквальных порывов. Волосы девушек украшали венки из белых цветов, рука их лежали на плечах юношей. Все они стояли молча, глядя на Елену и Кольку сосредоточенно, проницательно, казалось, даже враждебно.

Елена невольно отступила, и это движение женщины придало Кольке решимости.

— Кто вы? — крикнул он с вызовом. Ответ докатился до кургана плотной, тысячеголосой волной:

— Ваши потомки.

— Зачем вы пришли? — снова спросил Колька. Тогда из первого ряда вышла юная, стройная девушка. Она приблизилась к Елене и Кольке.

— Мы пришли из далеких времен, которые вы называли будущим, — сказала девушка. — Вы — наши предки, и у вас мы учимся всему: отваге, трудолюбию, доблести. Вы были решительны и прозорливы — об этом свидетельствует Великая Революция. Вы были талантливы и умелы — об этом повествуют города, созданные вами в тайге, рек», проложенные через пустыни, сады, взращенные среди льдов. Вы были сильны духом — нам это известно, ибо ваша сила живет теперь в нас. По облику Родины мы знаем о вас почти все. И лишь одного мы не знаем: как вы любили.

Девушка оглянулась, и тысячи ее друзей согласно закивали.

— Да, этого мы не знаем, — продолжила она. — В ваших книгах, дошедших до нас, о любви написано скучно и буднично. В любви вы были скудны и рассудочны. Вы не умели преклоняться перед женщиной, вы забывали, что любовь — сильнее мужества. Так говорят ваши книги и кинофильмы — и мы не поверили им. Не поверили, что люди, перестроившие планету, могли быть бедны сердцами. Не поверили, ибо наши поколения — мудры и величественны, а такое племя могло родиться только в любви… И вот мы пришли. Пришли, чтобы узнать истину — не от историков, мыслящих категориями эпох, и не от философов, обремененных громоздкостью синтезов; от вас — любимых и любящих, познавших счастье радостей и страданий. Отвечайте же!