Песня синих морей (Роман-легенда) - Кудиевский Константин Игнатьевич. Страница 8

— Ладно, разбужу как-нибудь на рассвете. Вы в какой комнате живете?

Было в его словах столько значимости, что Речная невольно тоже стала серьезной. Поняла: не в отмелях дело; видимо, этот большой неуклюжий парень решился только что доверить ей самое сокровенное, самое святое. Кто знает — не первый ли она человек, которому он поведает свои раздумья, тревоги и надежды!.. К такому доверию — подсказывало ей женское чутье — следует относиться бережно, дорожить им.

У нее не появилось и мысли, что Колькино доверие попросту согрело ее, что только отвечая на него, сказала негромко, смущенно-доверчиво:

— В угловой комнате.

Мертвая чайка лежала на столе. Но двое людей у окна позабыли о ней. Пусть последняя боль, пронзившая птицу ночью, во мраке, была первым вестником их встречи — они не помнили об этом. Они смотрели в море, на- дальние отмели: что бы там ни ожидало их — это было завтрашним днем, будущим.

Вечерами молодежь собиралась на главной улице Стожарска — Очаковской. Улица тянулась через городок ни широка, ни узка, обсаженная старыми акациями, которые затемняли и без того тусклые фонари. Бродила толпа гуляющих — от базара до берега, где Очаковская нависала крутым обрывом над морем. На этом обрыве, в темноте, целовались парни и девушки.

Улица была засыпана ракушечником и потому наполнялась в такие часы сплошным хрустом. Изредка по ней, отчаянно сигналя, с трудом пробиралась райкомовская эмка. Тогда в свете фар, от которого девушки смущенно прятали лица, была видна плотная пыль, повисшая над мостовой.

Часам к одиннадцати улица пустела. Толпа разбредалась по стожарским переулкам, и ее недавний гомон дотлевал теперь ласковым шепотом на затемненных лавочках и в палисадниках. Очаковская, окутанная ветвями акаций, спала. На желтый ракушечник сонно глядели такие же желтые звезды.

Колька на Очаковской бывал не часто. Но сегодня он появился здесь, едва солнце начало склоняться к западу. Был он в новом шевиотовом костюме, и это тотчас же отметили про себя стожарские девчонки. Да разве только они? Дома мать, увидев его принарядившимся, тихо ахнула и, любуясь сыном, торопливо вытерла глаза передником. А отец, покосившись на Кольку, неодобрительно буркнул:

— Теперь за ним гляди в оба…

Занятый своими думами, Колька не заметил родительских волнений, как не замечал сейчас изумленных взлетов бровей у встречных девушек. Он шел, то и дело оглядываясь по сторонам, точно искал кого-то.

Над Стожарском, в золотистой пыльце закатного солнца, играли голуби. Оно садилось где-то за степью, за тополями дальнего полустанка. А внизу, из-за палисадников, уже поднимались домовитые вечерние дымы, пахнущие укропом. Казалось, в этих дымах рождались голубоватые сумерки.

Устало поскрипывали колодезные журавли, в садах трепетно-переливчато свистали скворцы. В эту обжитую, почти сельскую тишину странно и чуждо врывались одинокие крики чаек.

Предчувствия не обманули Кольку: в конце Очаковской его окликнула Речная. В белом платье, в светлом жакетике, небрежно накинутом на плечи, с небольшим букетом черемухи в руках — она показалась Кольке очень красивой. Рядом с ней стоял армейский капитан — сухощавый, подтянутый, в зеленой пилотке, сдвинутой к правой брови.

— Познакомьтесь, — сказала Речная капитану. — Николаи Лаврухин. Еще его называют… Впрочем, это не каждому позволено знать.

Колька покраснел. А капитан, снисходительно улыбнувшись, протянул крепкую, загорелую руку:

— Иволгин.

— Вот и пойдемте все вместе, — предложила женщина. — Втроем веселее будет.

Легкая тень неудовольствия скользнула по лицу капитана. Но Речная решительно сунула в Колькину ладонь букет и взяла их обоих под руки. Шутливо заставила идти в ногу.

Кольке было жарко: от нового костюма, от черемухи, от непривычной близости этой красивой молодой женщины. Он смотрел в землю, не поднимая головы, боясь встретиться глазами со стожарскими парнями и девушками, которые заполняли Очаковскую.

— Так о чем вы рассказывали? — обратилась Речная к Иволгину. — Ах да, о глициниях!

— О глициниях, — нехотя подтвердил капитан. — Они цветут дважды в году…

— Интересно, — вдруг перебила его женщина, — почему у нас, северян, ничто не цветет дважды? Ни травы, ни деревья, ни мы сами?

В ее голосе Кольке почудилось что-то насмешливо-жесткое. Видимо, это уловил и капитан, потому что умолк и насупился. Тогда Речная взяла руку Иволгина, промолвила мягко, точно извиняясь:

— Вы не сердитесь, Андрей… Я знаю, что злая. На вашем месте я, наверное, давно бы обиделась и уехала.

Колька, наконец, осмелился поднять голову. Он ожидал увидеть в глазах капитана обиду, упрек и вздрогнул от неожиданности: глаза Иволгина были наполнены густой теплотой. Они напоминали штилевое июльское море, в котором плавится полуденное солнце. И тогда за него стало обидно самому Кольке. Он почувствовал себя лишним, подумал: «Зачем я здесь? Может быть, она и позвала меня потому, что боится теплоты в глазах капитана…»

Они дошли до небольшого стадиона, недавно построенного комсомольцами. Речная оживилась, потащила спутников к волейбольной площадке. «Хоть па секундочку, — упрашивала она, — хоть разочек стукнуть по мячу».

Играть Кольке не хотелось, он присел на скамье, по-прежнему держа в руках букет черемухи. А Гелену Михайловну с Иволгиным охотно приняли в одну из команд.

Речная играла плохо, часто теряла мячи, принимая их чисто по-женски: ладошками. Иволгин же любовался женщиной: даже ее промахи нравились ему. Сам он старался за двоих: несколько раз ему удачно навешивали мяч над сеткой, и он посылал его на сторону противника точными, резкими ударами.

А Кольку сейчас раздражало все: и неумение Речной, и откровенный восторг Иволгина, и даже то, что парни, игравшие вместе с ними, не сердились, когда Гелена Михайловна «мазала», а лишь смеялись и весело объясняли ей, как следует принимать мячи. Она тоже смеялась, шутила, что никогда никому не приносит счастья. Парни шумно разуверяли ее, клялись, что с ней они обязательно выиграют. Окружив Речную плотным кольцом, они самоотверженно бросались наперерез мячам, посланным на нее. Странно, но женщина внесла в игру какое-то веселье, даже азарт: каждому — это вскоре заметил Колька — хотелось отличиться перед ней. Он еще пуще разозлился на себя: за новый костюм, за эту встречу, которой сам искал. «Встану сейчас и уйду, — думал Колька. — В степь уйду. Или на маяк». Отвернулся, чтобы не видеть играющих.

Темнело. Небо над Стожарском пробуравливали первые звезды. В акациях на Очаковской зажглись огни, а за садами, над береговыми кручами, внезапно рванулось в морскую темень подвижное пламя маяка. И сразу же сгустились сумерки, оцепенели над примолкшей землей.

«Уйду», — решил Колька. Но в этот миг кто-то, подкравшийся сзади, закрыл ему глаза ладонями. Ладони были узкие, ласковые — девичьи. Не успел Колька опомниться, как из его рук вырвали букет. Когда, наконец, он оглянулся, несколько девушек, бывших Колькиных соучениц, делили между собой черемуху — делили со смехом, победно поглядывая на него. Хотел было рассердиться и не сумел: рассмеялся тоже.

Мяча уже почти не было видно — и игра прекратилась. Речная шла от площадки довольная, возбужденная, оправляя платье. И тут она увидела свою черемуху в руках девушек. Кольке даже показалось, что девчата нарочно выставляли ее напоказ. Гелена Михайловна смерила Кольку насмешливым взглядом.

— А вы, оказывается, не очень-то надежный, — бросила она. И обернулась к Иволгину: — Вы проводите меня, Андрей?

Они ушли, а девчонки, глядя на оторопевшего Кольку, расхохотались еще звонче. Потом Люська — та, что закрывала ему глаза, вильнула бедрами и, не то смеясь над Колькой, пе то передразнивая Речную, манерно и томно протянула:

— Ах, вы ненадежный человек, товарищ Лаврухин! С вами на обрыв не ходи: чужие зацелуют!

И снова — хохот. Теперь девушки шумели все сразу, перебивал друг друга.