Обряд Ворлока - Русанов Владислав Адольфович. Страница 73
Христос раскрытой ладонью остановил смертельный полет голубоватой стали.
Перун скривился, будто его ожгли ударом плети.
Но ни одна черточка не дрогнула на лице Сына Божьего.
Брат Солнца и Огня растаял, словно прозрачный дымок над углями затухшего костра.
«Вот так и старое время уйдет… — со щемящей тоской подумал новгородец. — Уйдет время старых богов, которые не гнушались спускаться к людям, говорить с ними, учить ремеслам и тонким искусствам. Новая вера будет требовать лишь смирения и подчинения, умерщвления плоти и соизмерения разума с установлениями священников».
Но приблизившиеся глаза Спасителя, ставшие в одночасье огромными, в полнеба, затмили разум ворлока. И вдруг сменились серо-стальными отца Бернара. Будто два клинка пронзили сердце Вратко. Острая боль запульсировала в межреберье. Парень захрипел, попытался вырваться из колдовского морока и понял, что проваливается в бесконечную глубину, заполненную непроглядной чернотой.
— Не-е-ет!!! — с отчаянным криком он удержался на грани разума.
Боль исчезла. Канули без следа и все чувства.
Он больше не был человеком, купеческим сыном, недоучкой-ворлоком из славного торгового Новгорода.
Он был стрелой…
Глава 24
Стрела судьбы
Так же ясно, как прежде руки, ноги и голову, Вратко ощущал длинное древко, с любовью вырезанное из ореха, выскобленное и выглаженное до блеска; оперение, принадлежавшее некогда серому гусю; остро отточенный наконечник-клин. Он знал, что, несмотря на льняное масло, пропитавшее древко, его древесина чуть-чуть отсырела, а второе перо слегка заломилось, когда его засовывали в колчан.
Из-за ужасной тесноты — со всех сторон Вратко окружали сородичи — он не мог пошевелиться, но это почему-то не пугало. Напротив, казалось привычным. Только слегка зудел пропил на торце древка в ожидании соприкосновения с тетивой. Темнота внутри колчана не давала возможности хоть что-нибудь разглядеть. Спасали только запахи и звуки.
Запахи. Едва уловимый — ореховой древесины, прогорклый — старого масла, кисловатый — плохо выделанной кожи, из которой пошит колчан. Мерзко воняла запекшаяся кровь — должно быть, лучник плохо очистил чей-то наконечник.
И звуки. Лязг стали слышался вдалеке. Что ж, похоже на правду — лучники нормандцев последний раз вступали в сражение еще утром, а потом были отведены далеко назад, за спины пехоты и конницы. Если бы Вратко оказался стрелой в колчане сакса, хоть в этом бою они почти не пользовались луками, то грохот боя был бы куда ближе.
А еще колчан покачивался и, поскрипывая, ударялся о бедро лучника.
Тесно прижатые друг к дружке стрелы подрагивали от желания вырваться на свободу. И бронебойные, и срезни, и обычные, подходящие против любого врага.
Вратко понял, что вместе с другими жаждет оказаться на воле. Почувствовать свежее дыхание ветра, увидеть бездонное синее небо и устремиться к нему. А потом ринуться вниз, выбирая цель в людской толпе. Острие, словно клюв сокола, хищно ищет жертву… А потом с влажным «чпоканьем» пробить легкий доспех и кожу, впиться в горячую живую плоть! Попадется ребро? Плевать! Его наконечник способен сломать любую кость, даже самую крепкую.
Малая часть души новгородца возмутилась той радости, с которой воображение парня живописало полет стрелы и попадание в цель. Но большей частью он уже не разделял себя с оружием. Дрожал вместе с товарищами в ожидании, когда же сильные пальцы лучника пробегут по торчащим наружу перьям и выберут того счастливчика, кто станет первым…
— Товсь! — донеслось издалека.
Лучник затоптался на месте. Наверное, ищет сейчас хороший упор для ноги, натягивает тетиву на лук. Сгибает и разгибает пару раз оружие. На пробу.
«Выходит, атака нормандских рыцарей вновь захлебнулась? И саксы встали насмерть на вершине холма? Что ж, самое разумное, что Гарольд может сделать, потеряв правое и левое крыло войска, это уйти в „глухую“ оборону. Сомкнуть щиты, попробовать восстановить часть палисада и ждать. Выстоит до сумерек, считай — не проиграл. Хотя и не победил тоже. Но в его положении сохранить хотя бы треть собранных бойцов равнозначно победе. Глядишь, подоспеют Эдвин и Моркар. Ведь сам Гарольд примчался им на подмогу, не чинясь и не заботясь о стертых ногах и сбитых копытах. Если не Мерсия с Нортумбрией, то таны с востока Англии пришлют еще подкрепления, а там, глядишь, южане подоспеют. Они хоть и притаились, увидав несметную силу Вильгельма, но должны помнить величие воинственных предков — подтянутся, встанут рядом, подопрут плечом усталых, слабеющих хускарлов. Опять же, Уэльс еще не присылал своих бойцов. Пускай валлийцы подумают, хорошенько подумают, будет ли Бастард Нормандский лучшим сюзереном, чем Гарольд Годвинссон?»
— Залпом!
Вот и долгожданные пальцы.
С радостным всхлипом бронебойная уходит вверх.
«Прощай…» — шепчут ей те, кто лежал рядом. Стрелам незачем обманывать себя. Надежды вновь встретиться в колчане — никакой. Ну, разве что чудо произойдет…
— Цельсь!
Скрипит тетива. Лучник втягивает воздух поглубже и застывает.
— Бей!!!
Щелчок.
Удар тетивы по кожаной рукавице.
Счастливый визг бронебойной сливается с воплями сотен других стрел, сорвавшихся в смертоносный полет. Почему люди не слышат их криков? Для них стрелы — безмолвная смерть.
— Цельсь!
Вторая бронебойная…
— Бей!
Вратко недоумевал: ну почему, почему бронебойные? Откуда такое пренебрежение остальными стрелами, томящимися в ожидании? Сколько можно?
Выбери меня!
Ну, выбери! Пожалуйста!!!
И вот грубые пальцы лучника коснулись его оперения.
Ах, если бы стрелы умели кричать!
Как бы он заголосил: «Сбылось! Свершилось! Наконец-то!»
Свежий воздух, дурманящий множеством запахов, каких в затхлости колчана ни за что не почуешь, омыл стальной, жадный до крови наконечник, легким ветерком пробежал вдоль древка, встопорщил перья.
Прикосновение отшлифованной кибити невиданным наслаждением ворвалось в душу.
Тетива решительно вошла в пропил…
Как же можно радоваться, оказывается, просто свободе. Пусть она призрачна и вскоре ты отправишься в цель. Но полет…
— Цельсь!
Заскрипела тетива. Пальцы нормандца впились в древко, будто клещи.
— Бей!
Могучий толчок, и стрела по имени Вратко вылетела прямо в синее, сверкающее, подобно драгоценному самоцвету, небо.
Вот оно!
Ради этого стоит жить. Даже если эта жизнь протекает в душном колчане или на телеге, в связке. Даже если после короткого стремительного полета ты истлеешь вместе с трупом или завязнешь в далеком ясене и будешь гнить и ржаветь от непогоды.
Клиновидное жало со свистом рассекало воздух.
Тугие струи воздуха врывались под оперение и закручивали стрелу, словно веретено.
Внизу, посреди золотых лесов Южной Англии, торчал холм Сенлак, напоминающий могилу. Тысячи трупов покрывали его склоны. Люди и кони. Погибшие от холодной стали и затоптанные во время бегства своими же. Здесь валялись отрубленные руки, ноги, головы… Лошадиные уши и ноздри…
На вершине холма вилось знамя с человеком, вскинувшим копье для удара. И рядом — знамя с драконом. Вокруг них продолжали держать строй саксы. Тысячи полторы, если на глазок. Они стояли плечом к плечу, закрывшись щитами, а вокруг громоздились тела зарубленных нормандцев.
Тем кусочком сознания, в котором сохранились человеческие чувства, Вратко понял, что Вильгельм так и не сумел одолеть хускарлов в честной схватке, а потому приказал взяться за дело стрелкам.
Дружинники Гарольда, даже погибая, оставались в строю. Утыканных стрелами воинов от падения удерживали спины и плечи товарищей. Когда некуда упасть, мертвые занимают место рядом с живыми. Пока еще живыми…
Оперенный, брошенный в полет тетивой, Вратко устремился к земле. Точнее, к последнему оплоту английской короны на английской земле.
У стрел нет сердца. Будь по-иному, оно разорвалось бы от восторга.