Легкое цунами времени - Сотник Лора Морисовна "Laura Sotnik". Страница 4

В истории этого предприятия я стала партийным лидером с наибольшим стажем этой работы, самым заслуженным. Увы, и самым последним. Печально и почетно — именно я провожала нашу партийную организацию в историю…

А потом грянуло крушение страны, возникли новые царьки, безответственные и безнравственные, и начали играть в игру «охота на красных руководителей»… Трагическая участь прежде других коснулась директора, потом главного бухгалтера. Ну а я оказалась крепче и отделалась потерей должности. При этом горько мне было видеть, как мои друзья и коллеги опускали глаза в стремлении удержаться на своих должностях и предавали меня — никто за меня не заступился перед выскочками, никто не сказал им отрезвляющего слова. Ну ладно, директора предварительно подвели под преступление, и его было за что увольнять. А меня зачем?

Прошло уже почти двадцать лет, а я, как ни оглядываюсь и как ни присматриваюсь к прошлому, остаюсь в уверенности, что приносить кого-либо в жертву изменившимся обстоятельствам не требовалось. Ведь к нам никто не пришел со стороны, в коллективе оставались все те же сотрудники. Это были репрессии ради перестраховки, ради самого их кричащего факта, чтобы продемонстрировать свое соответствие внешним переменам. Это было подлое и ненужное деяние, потому что в новых условиях практически ничего не поменялось, у нас по-прежнему не было конфликта интересов.

Можно долго анализировать прошлое, но это бесперспективная затея. Жизнь прожита, и ничего в ней не изменить. Скажу одно — предательство мне помнилось, обида не унималась.

Каждый за себя ответит

На звонок ответила жена Дмитрия Ивановича, когда-то узнававшая меня по голосу. Но теперь я представилась и сухо попросила его к телефону.

— Сейчас, — отозвалась она, как будто ждала моего появления и даже знала, чем оно вызвано.

Стало слышно, как там, передавая трубку, произнесли мое имя, дальше что-то зашуршало, стукнуло, шаркнуло пододвигаемой легкой мебелью.

— Я у телефона. Здравствуйте, — слабо произнес Дмитрий Иванович, слишком слабо, чтобы его можно было узнать.

— Это вы? — неосознанно переспросила я с полным сумбуром в голове, с недоумением, почему его голос так изменился. — Как вы поживаете? — я говорила на автомате, ибо поняла: из трубки на меня пахнула неотвратимость, черная дыра преисподней, ввергающая в интуитивное содрогание.

— Нормально, только вот приболел немного, — сказал он, а я уже догадалась, чем он «приболел»; это было как удар; я вспомнила нескольких знакомых, звонивших в свои последние сроки, чтобы услышать людей, сопровождавших их счастливые дни, чтобы в последний раз взбодриться, вдохнуть что-то живое, остающееся после них.

Все, тревожащее меня до этого, отлетело, словно было мелким и смешным. Но нельзя же было выдавать собеседнику охватившее меня смятение — вдруг он не знал своего диагноза.

— Наверное, это не страшно, — сказала я, взяв в себя в руки и придав словам как можно более беспечный тон. — Однако мы так давно не виделись, что я потеряла многие телефоны, — но он не дал мне договорить, словно спешил куда-то; перебил, предвосхищая и вопросы и просьбы.

— Да, Раиса Васильевна звонила, говорила, что вы интересуетесь Зоей Михайловной. — Дмитрий Иванович говорил по-прежнему доброжелательно, только с непривычной усталостью в голосе, с какой-то сиплостью. — К сожалению, о ней я ничего не знаю. Она уволилась с типографии лет за восемь до закрытия. И потерялась из виду. А телефон Светы записывайте, сейчас продиктую.

— Спасибо, пишу, — я записала цифры под его диктовку и принялась откланиваться: — Как жаль, что вы приболели, я…

— Не отключайтесь, — вдруг перебил меня Замула. — Мне надо кое-что сказать вам.

— Да, Дмитрий Иванович, я слушаю.

— Хорошо, что вы позвонили. Я собирался сам это сделать, но вы меня опередили. Вы знаете, что не стало Валентина Николаевича?

Он говорил о нашем председателе профкома, с которым у него было подобие дружбы. Да и я относилась к нему приязненно — долгое время... пока не узнала подробностей его биографии, за которыми мне открылась его истинная роль и в судьбе директора и в моих несчастьях.

— Да, мне сказали.

По тому, что не прозвучало моих сожалений, Дмитрий Иванович понял, что я знаю не только это, но и то, как Валентин Николаевич притворялся другом передо мной и директором и как прислуживался нашим недоброжелателям. Но если он это понял, то сам обо всем знал! Выходит, он знал, какие интриги плелись вокруг нас, и никогда ничем об этом не намекнул. Возможно, тоже пособничал… Мои мысли сбивчиво зазвенели, закружились, скомкались, засовестились — и перед его болезнью отступили. Увы, это легкое цунами времени было бесполезным — уже ничего изменить нельзя, любые разоблачения не имеют смысла.

— Простите меня, если можете, — между тем продолжил Дмитрий Иванович.

— За что? Ну что вы…

— Вы всегда вызывали у меня уважение своей эрудицией и порядочностью, высокой нравственностью и принципиальностью, доброжелательностью к людям. Вам удавалось не лукавить, говорить правду и не наживать врагов. Это редкое качество.

— Представляю, как вам было смешно видеть, что я не разбираюсь в полиграфии и постоянно путаюсь в терминах, выступая на партсобраниях.

— Нет, не было смешно. Вы не долго путались, — успокоил он меня. — Та основательная база знаний, которой обладали вы, позволила вам быстро вникнуть в нашу специфику. Вот это меня поистине восхищало. Да что говорить — вы не только полиграфию освоили, вы стали издателем, главным редактором, писателем. Это впечатляет. Я счастлив, что был с вами знаком.

— Что вы такое говорите… — начала я.

— Не перебивайте, у меня мало времени. Так вот, я хочу сказать, что я не был вашим врагом.

— За что же извиняетесь?

— За то, что не стал настоящим другом. Дети… они тогда еще были подростками, надо было ставить их на ноги. Я не имел права рисковать работой. Поймите меня и простите. Прошу вас.

— Ну что за пустяки, — наконец-то я окончательно пришла в себя. — Нашли чем печалиться. Я сама не стала бы работать с новым директором. Кто он для меня был? Неуч и ворюга. Я же видела на книжном рынке, как он торговал там ворованными с типографии книгами.

— Каждый за себя ответит. Ответит и он. А меня простите. Мне это очень надо.

— Прощу, — засмеялась я, — если вы приедете к нам в Крым на отдых, хоть на пару недель. Мы послезавтра уезжаем туда на все лето.

— Спасибо. Мне сначала надо немного окрепнуть.

— Окрепнете. Я уверенна. Так что звоните и приезжайте, — до чего удивительной бывает сила убеждения — я говорила больному человеку подбадривающие слова и сама в них верила! Я готова была подставить ему плечо, выхаживать его. Он был последним из моих типографских сотрудников, кто оставался на земле.

Дмитрий Иванович поблагодарил меня и попрощался.

Света

Свете я позвонила не сразу, сначала побродила по квартире. Потом мне показалось этого мало, и я вышла на прогулку в сквер. Основательно проветрив душу, успокоившись, все же продолжила поиски.

После моего ухода из типографии там многое изменилось. Мое место пустовало не долго. Скоро издательский отдел ликвидировали, потому что новый директор учредил свою издательско-полиграфическую фирму и пустил поток заказов через нее. Обескровленная клиентами, типография начала простаивать без работы, люди — увольняться. В прежнем режиме работал только переплетный цех, где стояли уникальные машины для шитья книжных блоков. Новая технология, получившая повсеместное распространение, при которой блоки не шились, а склеивались, не пользовалась популярностью.

По каким-то причинам Свете, номер которой я набирала на диске, тоже пришлось претерпеть перемены, уйти из приемной. Она закрепилась там, где я начинала свою деятельность — в отделе кадров. Помню, в ту пору она звонила мне несколько раз, просила консультаций, а я никак не могла понять, с чем это связано. Мне казалось, что она в отделе кадров находится временно — заменяет заболевшего человека.