Карта любви - Арсеньева Елена. Страница 5

Сияющий день померк. А стоило представить, что придется возвращаться, и тогда уже все увидят ее обветшалый туалет, как настроение и вовсе испортилось. Однако Юлия и вообразить не могла, какой ужас ждет ее впереди.

Она просидела в «Вейской каве» не меньше двух часов, и, хочешь не хочешь, наступала пора уходить. Юлия еще раньше заметила, что посетители, поднимаясь из-за стола, что-то кладут рядом со своими кружками, а потом половой, или, как его здесь называют, кельнер, уносит грязную посуду и то, что оставлено. Она пригляделась — это были монетки в один злотый. И, только увидав эти блестящие кругляшки, она поняла, в какую жуткую попала историю! У нее не было не то что злотого — ни копейки, ни алтына, ни полушки, ни гроша ломаного! Еще ни разу в жизни ей не приходилось что-то покупать самой, а значит, платить. Всегда рядом была матушка, которая указывала, куда прислать выбранную Юлией безделушку: дома и расплачивались с лавочником. Почему-то ей и в голову не пришло, что может быть иначе! Наверное, поддайся она какому-нибудь соблазну еще на Новом Святе, пришлось бы назвать адрес, но отправлять кельнера в особняк отца получить за чашку кофе?! Счет на злотый?! Да и кто поверит, что эта плохо одетая паненка — дочь всесильного полковника Аргамакова?

Вдобавок поляки, уж конечно, не упустят случая поиздеваться над попавшей впросак русской. Нет, нельзя даже упомянуть имя отца, нельзя его скомпрометировать. Ох, не оберешься скандала! Кельнер уже и так поглядывает с подозрением. Что же с ней сделают? Позовут городового? Потащат в участок? Выгонят взашей? На глазах у всех, у всех, и у того золотоволосого красавца?! Мало того, скажет он, что одета безобразно, так еще и мошенница! И она едва не шмыгнула от ужаса под стол, когда этот самый красивый пан вдруг подошел к ней и почтительно поклонился.

— Пшепрашам, панна… — он запнулся, робко взглядывая в испуганные глаза Юлии. — Не вы ли уронили вот это?

Молодой человек нагнулся — Юлия проворно спрятала ноги под скамейку, чтобы он не заметил проклятые кружева панталон — и поднял серебряный кружок.

Злотый! Боже великий! Ее спасение!

— Да, — не задумываясь воскликнула Юлия. — Дзянкую! Дзянкую бардзо! [17]

Она помахала кельнеру, хмурое лицо которого выразило нескрываемое облегчение, и с признательностью воззрилась на своего спасителя, стараясь не углубляться в опасные размышления о том, впрямь ли монетка валялась под столом, или юноша каким-то образом угадал, что у Юлии нет денег и решил заплатить за нее столь деликатным способом. В таком случае он не только очень красив, но и умен. Чем не рыцарь? Может быть, кто-то скажет, что плохие настали времена, если прекрасных дам теперь спасают не от злых драконов, а от обманутых кельнеров, но еще вопрос, кто более кровожаден и страшен во гневе! Во всяком случае, Юлия была благодарна своему рыцарю во фраке и шляпе куда больше, чем какая-нибудь Кунигунда или Розалинда своему Альберту или Готфриду в шлеме и тяжелых латах. И он был так красив, так ласково улыбались янтарные глаза в обрамлении круто загнутых золотистых ресниц, так очаровательно вились надо лбом мягкие кудри, так трогала душу легкая улыбка, что Юлия не смогла отказать пану Адаму Коханьскому, когда он решил проводить ее до дому.

Оказалось, он учился в школе подпрапорщиков. Это несколько погасило романтический нимб, уже сиявший вокруг его золотоволосой головы. Юлии, часто видевшей подпрапорщиков в их черных пелеринах в Лазенках, где школа помещалась, совсем недалеко от Бельведера и от прогулочных аллей, по которым русские дамы катались верхом, они казались необычайно угрюмыми и неприязненными существами. К тому же отец всегда был против обучения польской молодежи польскими же наставниками, уверяя, что там насаждают идеи возрождения Великой Польши, и школа подпрапорщиков — хорошая пороховая бочка, так же, впрочем, как Варшавский и Виленский университеты. Однако все подпрапорщики, вместе взятые, это одно, а вот Адам — совсем другое! Прогулка с ним по Новику, а потом по Краковскому предместью, до самой Замковой площади, вдоль стены, опоясывающей старый город, показалась Юлии упоительной. Руки ее были нагружены теми самыми букетиками из братков, левкониев, румянок, о которых она так мечтала! Адам, верно, решил не оставить без внимания ни одну цветочницу. Конечно, ни от одного из своих поклонников Юлия и помыслить бы не могла принимать такие бесцеремонные подношения, но сейчас по варшавским улицам рядом с этим пригожим будущим подпрапорщиком шла вовсе не одна из богатейших невест России Юлия Аргамакова, а Юленька Корф, приехавшая из России навестить свою дальнюю родственницу, служившую горничной у супруги полковника Аргамакова. Она решила уж не вовсе завираться, однако и в придуманном не стеснялась, уверенная, что ее упоительное своей внезапностью приключение едва ли будет иметь продолжение. Однако, прощаясь с нею у маленькой калитки на задворках аргамаковского дома, Адам вдруг робко попросил о новом свидании.

Юлия растерялась. Об этом она и мечтать не смела! Все происходило в точности как в той оперетке про отчаянную герцогиню. И все-таки бегать на свидания! С мужчиной! Будто какая-нибудь горничная! «Нет, настоящая эмансипе!» — тут же поглядела на это Юлия с другой стороны и в нерешительности взглянула на Адама, всем сердцем желая сказать «да» — и боясь этого.

Адам с улыбкою взял ее за руку — из целей той же маскировки Юлия не надела перчаток — и поднес к губам. Но не приложился почтительно, а повернул ладонь и, тихонько подышав на нее, провел губами от запястья к кончикам пальцев, щекоча нежную кожу своим теплым дыханием и шепча:

— Придете, панна Юлия?

Он не целовал ладонь — только касался еще шепчущими губами, и эти щекочущие прикосновения вдруг отняли у Юлии силы. Дрожь прошла по телу от груди до бедер, затаилась в самом секретном местечке, отозвалась сладкой судорогой. Она почувствовала, как загорелось лицо. Вырвала руку. Метнулась в калитку, не позаботившись запереть ее за собой, но успев отчаянно шепнуть в ответ:

— Приду! Приду! Ждите!

Вот так все это и началось, но если Адам Коханьский оказался столь самонадеян, чтобы вообразить, будто именно он прельстил и соблазнил эту сорвиголову, то он ошибался. Прельстили ее недозволенная свобода, смелость обхождения и уверенность, что наконец-то она сама решает участь свою.

Ей не раз приходилось слышать споры отца с матерью: в кого дочка такая уродилась? Отличаясь почти портретным сходством с отцом, Никитою Аргамаковым (разумеется, естественно смягченным и приглаженным ровно настолько, чтобы дерзкое обаяние отца сделалось главным очарованием дочери), она унаследовала от матушки своей, Ангелины, скрытую пылкость чувств при показной мягкости и нежности — внешность весьма обманчивую! Романтический тревожный дух ее, замкнутый в слишком тесной сфере, бился как птица в дорогой клетке. И не зря князь Никита Ильич при виде дочери частенько вспоминал, как принц де Линь сказал Екатерине Великой: «Если бы вы родились мужчиной, то, конечно, дослужились бы до фельдмаршала!» И ее ответ: «Не думаю. Меня убили бы в унтер-офицерском чине!»

Вот из таких была и дочь его, про которую даже денщики говорили, мешая восхищение с неодобрением: «Не девка, а ветер из крымских степей!» Юлия качалась на качелях, едва не перекидываясь через перекладину, стремглав носилась в горелки или скакала без седла, запрыгивая на коня с ходу, с разбега. Отец, видевший в ней враз и дочь, и сына, которого он так и не дождался, шутки ради научил ее стрелять и фехтовать, и делала это Юлия преизрядно. Не отставала дочь от отца и на охоте, которой тот предавался со страстью, ибо она напоминала ему войну. Когда князь Никита Ильич, в военной фуражке, накинув на одно плечо бурку, верхом на отличной лошади, как бы влитый в нее, молодцевато отправлялся в отъезжее поле в сопровождении многочисленных псарей, одетых в охотничьи чекмени [18], с перекинутыми через плечо рогами и с собаками на сворах, Юлия непременно была рядом, причем не в модной амазонке и на английском седле, а одетая по-мужски, и по-мужски верхом, и никакие уговоры не могли ее от этой привычки отучить. Ни отец, ни мать и не догадывались, что Юлия таким образом отвоевала себе отнюдь не свободу движений на охоте! Свободу нравов!