Великие Цезари - Петряков Александр Михайлович. Страница 59

После этого выступления консула все как-то попритихли, понимая, что Антоний прав: надругательств над покойником народ не допустит, а отказываться от новых, завоеванных Цезарем провинций, то это вообще в сознание не укладывается, да и к тому же кое-кто из них как раз и получил в управление новые земли. Поэтому стали раздаваться голоса, что надо утвердить все распоряжения, а не подвергать себя риску новых выборов с непредсказуемыми последствиями. Большинство стало с этим соглашаться, ведь никому не хотелось быть отброшенным от корыта, из которого они досыта хлебали при Цезаре. Любопытно, что больше всех горячился Долабелла, молодой еще человек, назначенный Цезарем вторым консулом на оставшееся время года в связи со своим предполагаемым (но так и не состоявшимся по причине смерти) отъездом на войну. Уж ему-то никак не светило стать консулом на вновь объявленных выборах, хотя бы потому, что ему было только двадцать пять лет, а по закону консулом можно было стать лишь в возрасте сорока трех лет. Этот молодой двурушник еще вчера на митинге поздравлял и хвалил заговорщиков и уверял, что он с ними заодно. Таких, впрочем, в сенате было немало. Поэтому решено было не признавать великого и гениального Цезаря тираном.

Да, но что делать с заговорщиками? В этом случае их надо признать государственными преступниками, и им грозила судьба сообщников Катилины, казненных по воле тогдашнего консула Цицерона.

Но Цицерон есть и сегодня. Вот он сидит, хоть и изрядно постаревший, но не утративший еще молодого задора, ораторского запала и политической прыти. Пусть он возьмет слово, ведь во времена Катилины ситуация была похожей, тогда государство тоже могло рухнуть в одночасье от лихоимства преступных заговорщиков.

Старик, конечно, не заставил себя упрашивать. Он предложил помиловать заговорщиков, амнистировать – ведь они убрали диктатора все-таки с благородными целями восстановления республики – и вместе с тем утвердить все постановления и распоряжения Цезаря и признать их законными. Более того, те начертанные рукой великого государственного деятеля черновики новых законов, найденные Антонием, тоже следует утвердить и оформить в виде законодательных актов.

Надо ли говорить, что такое решение устраивало всех, оно было по пословице – «и волки сыты, и овцы целы». Цицерон позже признавался, что сделал такое предложение потому, что «боялся побежденных», зная заранее, что все станут «рабами записной книжки Цезаря». Цицерон, надо сказать, никогда не отличался политической прозорливостью и, как плохой шахматист, не видел вперед далее чем на два хода. Анализ предыдущих событий его ничему не научил. Это прошедшее тогда в сенате предложение Цицерона станет прямой причиной новой гражданской войны, как мы увидим ниже, а ему самому это будет стоить головы в самом прямом смысле.

Антония такой исход голосования тоже в определенном смысле устраивал. Оказавшись душеприказчиком Цезаря, он мог теперь раздувать свою значимость как главного исполнителя его воли. К тому же, как сейчас бы сказали, он использовал и свой административный ресурс как действующий консул. Укреплял он свое положение еще и тем, что, владея записками Цезаря, мог трактовать их, как оракул, и редактировать по собственному усмотрению.

Опасался он лишь Децима Брута, получавшего по распоряжению Цезаря в управление Цизальпийскую Галлию, где стояли внушительные воинские контингенты. В связи с этим любопытно прочесть письмо Децима Брута к Марку Бруту и Гаю Кассию, датированное семнадцатым марта. Оно было послано утром этого дня еще до заседания сената, состоявшегося в храме Земли, которое мы уже описали. В этом письме Децим Брут передает свой разговор с Гирцием, который сомневался, что Антоний отдаст Дециму Галлию. Он советует к тому же заговорщикам в целях их безопасности покинуть Рим – «так велико возбуждение солдат и черни». И Децим Брут, действительно опасаясь, что их могут признать врагами отечества, просит у Гирция содействия для свободного выезда из Италии на Родос или в Испанию под крылышко Секста Помпея.

Антонию, конечно же, такой исход дела был выгоден, он не хотел давать оппозиции ни малейшей возможности встать на ноги, поэтому всячески возбуждал народ против заговорщиков, посягнувших на великого Цезаря. Особенно ярко это проявилось в день похорон диктатора.

Погребальный костер был сооружен на Марсовом поле рядом с гробницей его дочери Юлии. А «перед ростральной колонной, – пишет Светоний, – вызолоченная постройка наподобие храма Венеры-Прародительницы; внутри стояло ложе слоновой кости, устланное пурпуром и золотом, в изголовье – столб с одеждой, в которой Цезарь был убит».

Вот в таких декорациях для спектакля народной скорби Антоний начал говорить обязательную похвальную речь перед собравшейся толпой, превратив ее в конце выступления в обвинительную. С первых слов он заявил, что будет говорить не от себя лично, а от имени отечества. Говорил о величайших победах и заслугах Цезаря перед государством, ставшим его стараниями великим как никогда, называл его «отцом отечества, благодетелем и заступником». При этом он, как опытный лицедей, «слегка вскрикивал, смешивая плач с негодованием». Перед тем как хоры начали петь траурное песнопение, «Антоний поднял одежду и, подпоясавшись, чтобы освободить руки, стоял у катафалка, как на сцене, припадая к нему и снова поднимаясь, воспевал его сначала как небесного бога и в знак веры в рождение бога поднял руки». После этого он подхватил на копье окровавленную тогу Цезаря и стал ею размахивать. Этими театральными мизансценами Антоний так разогрел толпу, что она готова была растерзать виновников смерти великого, равного богам, Цезаря. А когда в определенный момент, по сценарию, над катафалком поднялась восковая копия убиенного с двадцатью тремя зияющими ранами и стала с помощью механизма вращаться, демонстрируя кровавые следы злодеяния, толпа ринулась искать убийц и намеревалась спалить их дома. Соседи с трудом уговорили возбужденных людей этого не делать, но они все-таки подожгли курию Помпея, где был убит диктатор.

Когда тело Цезаря было перенесено на Форум, народ стал требовать, чтобы его погребли в самом храме Юпитера Капитолийского, но жрецы этому воспротивились, поэтому погребальный костер был зажжен двумя неизвестными людьми, и тотчас толпа стала бросать туда все, что может гореть, в том числе и судейские кресла. Актеры стали снимать с себя траурные одежды и швырять в огонь, их примеру последовали и женщины, жертвовавшие своими украшениями и какими-то частями своей одежды. Безутешные ветераны кидали в костер свои доспехи и оружие.

Иноземцы также скорбели и приносили молитвы и обеты своим богам. Особенно сокрушались иудеи. Они еще не один раз приходили на пепелище из благодарности Цезарю за то, что позволил им открыть в Риме синагогу.

На месте сожжения был поставлен алтарь, а позже Август возвел здесь храм божественного Юлия Цезаря.

А спустя неделю после смерти Цезаря на небе появилась большая комета, и ни у кого из римлян не вызывало сомнения, что это его божественная душа.

Заговорщики вынуждены были после этих погребальных событий либо скрываться, либо покинуть Рим, как это сделали Брут и Кассий. Хозяином положения, таким образом, стал Антоний, и тем не менее он не собирался ссориться с сенатом, где за это недолгое время произошла естественная реакция на смерть Цезаря. Сенат вновь ощутил свое главное положение в государстве, расправил крылышки и быстро «оптимизировался», если можно так сказать. Оптиматы действительно вновь высоко подняли голову и во весь голос заявляли о своих урезанных и поруганных диктатором правах.

Антоний, даже если бы и очень хотел, все равно не смог бы навязать сенату свою волю в той степени, что в свое время Цезарь. И он вынужден был даже в популистских целях внести законопроект, запрещающий введение диктатуры на вечные времена. Но, хоть принцип республиканизма был объявлен, однако распределение должностей и провинций Антоний производил по записным книжкам диктатора. А по ним даже бежавшие от народного гнева Брут и Кассий хотели получить обещанные им Цезарем провинции, соответственно – Македонию и Сирию. Но Антоний, не собиравшийся, как мы знаем, отдавать Дециму Бруту богатую людскими и материальными ресурсами Галлию, добился выгодного для себя решения комиций, по которому ему и доставалась Галлия по окончании его консульских полномочий, а Дециму Бруту – Македония. А что же тогда Марку Бруту? Ведь именно ему была обещана Македония. И Брут не признал такого передела, при этом как бы напрочь забывая, что именно он со своими приятелями прирезал благодетеля. И все же ему и Кассию были пожалованы незначительные провинции Крит и Кирена.