Прощание - Буххайм Лотар-Гюнтер. Страница 24

Рядом со скамьей на выступе левого борта сидит на корточках сын второго помощника капитана. Он кормит зеленым горошком и салатом почтового голубя, выбравшего место под скамейкой в качестве жилища. Еще он выставил голубую чашку с водой. Мальчик не обращает на нас никакого внимания. Он с восторгом смотрит на то, как голубь ест, пьет и чистит свои перышки.

Старик осмотрел все кругом и решает:

— Оснований для снижения хода нет! — и, обернувшись ко мне, говорит: — А радар у нас на что? Ну-ка, посмотрим.

На зеленом экране радара вырисовывается множество объектов.

— Это ситуационный дисплейный радар, сокращенно СДР, — говорит старик.

— С каждым оборотом антенны картинка стирается, а потом появляется снова? — спрашиваю я.

— Нет. С каждым оборотом она усиливается. Но через определенное время картинка смазывается, тогда она стирается, — отвечает он. — Радар СДР работает на частоте десять сантиметров.

— А зачем нужен второй радар с монитором, если на этом все так хорошо видно?

— Небольшие рефлексы на СДР видны лучше.

— Тогда это, выражаясь более просто, более четкий радар?

— Да. Оба прибора можно по выбору переключать на трех-или десятисантиметровую антенну радара.

— Вот такую погоду нам иногда следовало бы иметь, — говорю я про себя вполголоса.

Иногда я молил Бога послать такую дымку. Чаще всего это, правда, ничего не давало…

— У союзников, кажется, была лучшая связь с небесной канцелярией, — говорит старик. — Мы шли, не имея возможности погрузиться, и это при прекрасной погоде, — отнюдь не вдохновляющее ощущение.

— Однако после Гибралтара запас хода составил самое меньшее двадцать метров?..

— Всего двадцать. Большего сделать было нельзя. Я и сейчас не перестаю удивляться, что на этой разбитой лодке мы прошли Бискайи.

После того как мы какое-то время молча разглядывали море, старик заговорил снова:

— Это даже представить себе невозможно, сколько торпед получил бы такой разделенный на «икс» отсеков корабль, как «Отто Ган», если бы он оказался перед нашими торпедными аппаратами.

У меня дыхание перехватило. Мне понадобилось время, чтобы сказать:

— Ты же хотел освободиться от такого взгляда на жизнь!

Другому человеку я бы этого не сказал — это своего рода болезнь. Старик ведь мог сказать: «Мы — меченые», или: «Можно делать, что угодно, но видения большой войны возвращаются к нам снова и снова». Словно читая мои мысли, старик говорит:

— В то время мы еще были молоды и особенно впечатлительны.

Чтобы сбить волну печальных воспоминаний, я иронизирую:

— Ну, совсем молодым ты уже не был. Для меня ты тогда был стариканом. По сравнению с неопытными юнцами, которым доверили подводные лодки, ты был уже в летах.

— Да?

— Еще бы! Больше тридцати годов, как сказал бы наш испанец. Это же было в старые-престарые времена.

Старик молчит. Но он запустил конвейер моих воспоминаний, которые как бы накладывались на мое личное существование. Сколько бы я ни пытался, долго сопротивляться наплыву воспоминаний я не могу. Во всяком случае, в Бретани я провел несколько лет моей жизни. Из Сен-Назера на U-96 я вместе со стариком отправлялся в его пятый и шестой боевой поход. У Симоны в Ла Боль было кафе «А ль’ами Пьеро». Вихрь воспоминаний вертится у меня в голове.

Старик, очевидно, предается таким же воспоминаниям. Сейчас он говорит по-деловому сухо:

— Если бы кто-нибудь разнюхал, что в 1943 году Симона была у тебя в Фелдафинге, то дела твои были бы плохи. Это-то ты понимал? Как это ты вообще тогда провернул?..

Так как это звучит как вопрос, я говорю:

— Я же тебе все это уже рассказывал. Сразу же после моего допроса в абвере ВМС.

— Расскажи еще раз!

— Хочешь убедиться, совпадут ли мои тогдашние показания с сегодняшними?

— Не нагнетай!

— Ты же знаешь, что я получил от Верховного командования вермахта (ОКВ) рабочий отпуск, так как после гибралтарской операции должен был закончить мою книгу и поработать дома, потому что там находились все мои материалы, а полевую комендатуру в Ла Боле я попросил предоставить мне уборщицу, так как в Фельдафинге у меня никого не было.

— И уборщицей оказалась именно Симона?

— Тебя это удивляет? Другой у них в запасе не было. Все это было логично. Симона вызвалась добровольно. А то, что мне нужен был помощник, они поняли сразу.

— В крайнем случае ты мог рассчитывать на достаточно мощную поддержку сверху.

— Так оно и есть.

— И в один прекрасный день Симона приехала к тебе?

— С билетом, выданным вермахтом, естественно.

— И внесла оживление в твою холостяцкую жизнь — невероятно!

Тут уж в меня вселяется бес, и я говорю:

— Между прочим, я ездил с ней в Лейпциг, к моей менторше.

— Ты ездил с ней по стране?

— Да. В Лейпциг. Там жила тетя Хильда. Ей я хотел показать Симону. Мы же чувствовали себя, так сказать, помолвленными.

— И это в разгар войны! О риске ты, очевидно, не думал?

— Можно подумать, что в то время ты относился к риску с почтением.

Старик только чешет за правым ухом.

— Ищешь шефа? — спрашивает старик, когда я через час захожу выпить кофе и рассматриваю сидящих за столами. — У него сейчас нет времени. Неприятности с главным конденсатором. Сходи посмотри — это интересно!

Я делаю всего один глоток и снова направляюсь в свою каюту, чтобы взять фотоаппарат.

Перед главным конденсатором командует Вулинг. С трех люков сняты крышки. Непосредственно перед мощной установкой подняты напольные плиты. Из глубины выступает мощный хобот. Его используют для вентиляции. Два человека с помощью тяжелых инструментов ремонтируют задвижку водопровода охлаждающей воды.

— Этот водопровод подает охлажденную воду к главному конденсатору, — объясняет мне один из ассистентов, в то время как я фотографирую. Я знаю, что этот трубопровод чертовски важен. Холодная вода омывает трубы, в которых конденсируется использованный пар.

Один человек, словно змея, исчезает в одном из трех открытых люков и высвечивает лампой гигантский стальной корпус. Это напоминает мне горнопроходческую штольню.

Вечером я нахожу старика, как обычно, на мостике.

— Я рад, — говорю я, — что получил свою старую каюту. Там, на корме, я казался себе пассажиром увеселительного парохода. Шум из бара, а в каждой второй каюте — вечеринка.

— Ты преувеличиваешь! — говорит старик.

— Может быть, но мне так казалось. Да и постоянный визг, раздающийся из трюма номер пять, где ежедневно играют в волейбол, — не для меня.

— Я тоже считаю, что нехорошо переделали помещения. Например, в бар не может пойти матрос — он чувствует себя там неуютно. Ведь это помещение предназначено не для этого.

— Ты уже побывал там?

— Нет, спасибо. Я уж лучше воздержусь.

— Ну, ты же всегда был робким человеком.

— Хочешь посмеяться надо мной?

— Боже упаси!

Старик задумался. Затем он делает над собой усилие, поднимает голову и говорит:

— Я мог бы, естественно, потратив невероятно много энергии, провести переговоры с представителями команды и другими и произвести некоторые изменения. Но что это даст! Да и новому шефу я не хочу мешать.

— Его, кажется, нельзя назвать дитем печали. Он скорее — работяга?

— Да. Он охотно впрягается, если организуется пикник или что-либо подобное. Я не хочу сказать, что его стиль плохой…

— Только для тебя это что-то новое.

— Так оно и есть. Возможно, для решения корабельных проблем это совсем неплохо. Но для меня это слишком прогрессивно.

— Тебе бы, конечно, было бы лучше так на так?

— Мне было бы лучше, — да.

— У меня сложилось впечатление, что люди охотнее напиваются в столовой рядового персонала, чем наверху, где они не могут по-настоящему «набраться».

— Может, ты и прав.

— Там, наверху, они на виду. Я не знаю, чувствуют ли они себя в баре комфортно, у меня, во всяком случае, такого ощущения не возникло.