Прощание - Буххайм Лотар-Гюнтер. Страница 3

Два автомобиля одиноко стоят под краном на пирсе. Не видно ни одного человека. Это естественно — суббота.

И тут я обнаруживаю старика! С распростертыми руками он стоит высоко надо мной в конце трапа. Уже послали матроса забрать мой багаж.

— Наконец-то ты здесь! Что случилось?

— С полетом в Амстердам ничего не вышло. Один рейс выпал. Я хотел появиться здесь раньше.

Обмен изучающими взглядами. Здоров ли старик? На его место назначен один инженер. Старик не знал, сможет ли он совершить еще один рейс. Во время многонедельного стояния у берегов Анголы в условиях тропической жары он подцепил туберкулез легких, который чуть не свел его в могилу. Хотя корабельный врач и окончил курсы по защите от радиоактивного облучения, определить простой туберкулез он оказался не в состоянии. Это плохо кончилось для старика: операция и целый год в больнице, чтобы излечить запущенную болезнь.

Собственно, теперь он не настоящий капитан корабля. Теперь старик выступает в качестве человека, замещающего капитана, находящегося в отпуске.

Людей почти не видно. От старика я узнаю, что большую часть экипажа меняют. Прежний персонал уже покинул корабль, автобус с новичками прибудет из Гамбурга. Он уже давно должен быть на месте.

Все люки снова задраены. Корабль разгружен: куча железной руды теперь лежит гигантскими горными отвалами на берегу рядом с кораблем. Трудно представить себе, что все это весит 12 500 тонн.

Ко мне подходит какой-то услужливый тип:

— Ваш багаж уже в вашей каюте. В каюте судовладельца.

Во время моего первого рейса я жил в надстройке над мостиком. До столовой, которая находится в кормовой надстройке, долгий вынужденный путь; чтобы успеть поесть, приходилось бегать. Я не имел ничего против навязанных физических упражнений перед и после трапезы, однако на холоде, во время дождя и шторма это было обременительно.

В каюте судовладельца в кормовой надстройке я нахожусь вблизи от пунктов питания. По телефону старик отсоветовал мне занимать каюту в надстройке над мостиком: теперь там гудит холодильник в кладовке, расположенной рядом. Кроме того, новый капитан купил пять стиральных машин и одну из них установил прямо перед моей бывшей каютой — вместе с центрифугой для сушки. Выдержать такой шум вряд ли возможно. В каюте судовладельца я пользуюсь привилегиями, превосходящими все возможное.

Хорошо, тогда сначала осмотрим каюту. Предназначенное мне жилье — настоящая анфилада роскошных помещений со спальней и жилой комнатой — мне не нравится. Здесь можно было бы разместить большую семью. Эта роскошь для меня значила ровно столько, сколько и роскошь навороченных гостиничных номеров: что это мне дает, когда я в темноте лежу в койке? В течение дня я все время буду на ногах с фотокамерой в руках.

Есть и холодильник. Но в нем ничего нет.

Я не даю себе времени для того, чтобы аккуратно разложить свои вещи. Своеобразное напряжение не дает мне покоя. Как всегда перед отъездом: прежде чем мы отчалим, я хочу еще раз позвонить. Единственный телефон с выходом на берег, пользоваться которым разрешается только старику и шефу, подключен к пульту управления. Старик предупредил шефа. Так как я был невнимательным, то на пути к пульту управления заблудился, хотя здесь я должен был бы хорошо ориентироваться: открыть дверь — прикрыть дверь — подняться наверх — продольный проход — открыть новую дверь. Этот корабль представляет собой особенно сложный лабиринт — горизонтальный и вертикальный одновременно.

Наконец я нахожу дверь с табличкой «Осторожно, сильный шум машин!». Чтобы открыть ее, преодолевая сопротивление воздушного потока, требуются усилия. Маслянисто-теплые испарения бьют мне в лицо. Слышен только приглушенный шум машин, идущий снизу. Мой взгляд проникает вниз через напольную решетку — как через несколько слоев паутины — в самую глубину корабля. Там между плотно перевязанными трубами теснятся турбины низкого и высокого давления, а рядом с ними двигательная установка.

Глубокий вздох: я чувствую себя снова как дома. Рядом со мной проходит крановая балка, ведущая в шахту машинного отделения. Эта шахта проходит насквозь: вниз до самого киля корабля и наверх до трубной палубы; почти на тридцать метров в глубину ведут короткие блестящие металлические лестницы, напоминающие пожарные лестницы на американских домах.

Я спускаюсь по ступенькам, как раз на галерею, нахожу другую металлическую лестницу. На каждой площадке поражают новые перспективы, новые формы и переходы форм. Машинный собор, приходит мне в голову. Но это нераскачивающиеся строительные леса австрийского поэта Рильке, здесь все точно выверено, сварено или закреплено с помощью заклепок.

Охотнее всего я бы присел и целиком вобрал в себя настроение этого гигантского машинного зала, но на пульте управления меня ждет шеф — ведущий инженер.

Будто производимый тысячей пчелиных роев, гул становится тем громче, чем глубже я спускаюсь. Желтый свет падает из ряда окон, расположенных наискось надо мной. Своего рода веранда висит на половинной высоте. За стеклом горят красные сигнальные неоновые лампы. Это пульт управления. Мне надо снова карабкаться наверх.

Когда я открываю дверь в помещение пульта управления, меня встречает приятная прохлада. Ощущение, будто из шумного цеха я попадаю прямо в операционный зал клиники.

— С новым шефом, Борнеманом, ты поладишь — он в порядке, — сказал мне старик.

— Шеф идет мне навстречу, протягивает руку и, не тратя время на пустые приветствия, спрашивает: «Вы знаете нашего капитана?»

— Это не первое путешествие, которое я совершаю с ним вместе.

— Я имею в виду более длительное время — до того, как вы ходили на этом пароходе, — настаивает шеф.

Шеф не отводит от меня взгляд. Мне не удается увильнуть.

— Да, только тогда у корабля было водоизмещение только в шестьсот пятьдесят тонн и назывался он «Семь Ц».

И тут шеф сияет и говорит:

— Я так и знал! Наш капитан был командиром подводной лодки.

— Угадали!

— И радиус действия был недурен, — говорит шеф.

— Да и мореходные качества не хуже, — отвечаю я. — Когда можно просто задраить люк, то в этом тоже есть свои преимущества!

Шеф не догадывается, насколько важно для меня его любопытство. Он уже совершил три рейса со стариком в качестве капитана этого судна и, несмотря на это, ничего не знает о его военном прошлом. Старик никогда ничем не делился. Шеф моего первого рейса также не имел представления об этом.

Теперь мне самому кажется странным, что я получал от старика весточки с интервалом в несколько лет. Каждый раз на открытках. Первая открытка поступила из Лас Пальмас поздней осенью 1949 года. Я глазам своим не поверил. Лас Пальмас на Больших Канарских островах! И там было написано: «С начала сентября — капитан парусной яхты» и еще: «Экипаж — четыре человека. Из документов имеем только идентификационные карты. Порт назначения Буэнос-Айрес. Там, по всей вероятности, наймусь на пароход. В благоприятном случае пойду на китобое в Антарктиду».

— Мне как раз надо в помещение с усилительной аппаратурой, — говорит шеф, и это звучит как приглашение следовать за ним.

Я неуклюже ковыляю следом. В помещении для усилительной аппаратуры на корточках сидит один из ассистентов и считывает показания со шкал приборов. Показания эти он фиксирует в черновой тетради, лежащей у него на коленях. Увидев шефа, ассистент поднимается, и несколько минут они говорят друг с другом на своем техническом жаргоне. Наконец шеф поворачивается ко мне и объясняет как экскурсовод:

— Здесь размещена аппаратура инструментального управления ядерными процессами.

Я киваю и спрашиваю:

— Что такое инструментальное управление процессами?

Шеф поглаживает свою светлую бородку, как будто это помогает ему обдумать ответ:

— В двух словах об этом не расскажешь. Как-нибудь позднее.

Оказавшись в помещении, шеф занимает место за пультом управления.

— Отсюда управляют всем: реактором, турбинами, всеми вспомогательными контурами. А здесь, — шеф показывает рукой за спину, — появляется вся телеметрическая информация, даже та, которая показывает работу главных и вспомогательных машин.