Расстрелять! - Покровский Александр Михайлович. Страница 74

Знаете, я не стал его осуждать. Просто устал человек от веселья.

К этому времени Иван Трофимович, самый наш светлый, уже ушел от нас в страну вечного солнца – перевелся служить в большой город, на большую землю, чуть ли не в районный центр, – а нам на автономку дали нового зама. Это был такой тритон, от общения с которым молоко скисает даже в семенниках.

Этот родственник царя Гороха обожал развлечения, и мы его развлекали как могли: пели, плясали, отгадывали загадки – так время и летело.

Наконец!

Наконец наступил конец. Я имею в виду конец автономки. Я уже один раз имел это в виду несколько выше, но теперь, как говорил наш зам, я имею в виду это непосредственно.

Домой!

Только повернули к дому – и сразу же расхотелось идти домой. Странное это чувство, но объяснимое. В море, несмотря на обязательный кретинизм боевой подготовки и развлечения, все-таки день налажен, и ты в принципе знаешь, что будет сегодня, завтра и послезавтра, а в базе ты не знаешь, что ты будешь делать вечером и куда ты побежишь через минуту. Отсюда уныние, примешивающееся к радости прихода.

Но радость побеждает, и особенно последние метры ею полны.

– По местам стоять к всплытию! – подаются команда, и вот уже по отсекам загулял горький морской воздух.

К пирсу лодка швартуется с помощью буксиров. Они волокут её под локотки, как внуки – нагулявшуюся слепую старушку. А на пирсе – оркестр, начальство, а за забором – жены, целой толпой.

Мы ещё не ошвартовались, а оркестр уже отыграл и ушел, повернувшись к нам задом, и создалось такое ощущение, что он играл лодке в целом, а не людям в отдельности. На пирсе осталось начальство.

– Ну-у, – сказало начальство нам, когда мы вышли и построились, – пока вы там отдыхали, мы здесь служили, а теперь вам предстоит… – и дальше мы узнали, что нам предстоит: погрузка запасов до полных норм, перегрузка ракет и выход в море на торпедную стрельбу, так что сегодня не выводимся, а становимся к стацпирсу, грузим ракеты и далее, далее, далее… и прочая, прочая, прочая куча удовольствий.

Самые глупые спросили: «А домой?» – на что им хамски расхохотались, но жён поцеловать у забора разрешили.

Жена

Ежедневные постоянные общения с собственной женой можно сравнить только с моросящим дождичком, который капает тебе за воротник. Ты приходишь домой ежедневно, а оно капает: в 20 часов – капает, в 22 – капает, и в 24 – тоже капает; ложишься в постель – капает в постели.

Можно, конечно, научиться и не слышать, как оно капает. Но пока ты научишься, сколько придется себя истерзать.

Другое дело, если тебя не бывает дома. Другое дело, если ты ходишь в море. Женщины море не выдерживают. Ты приходишь, а тебя встречает любовь; реки любви; потоки любви огромных размеров; и глаза газели, а в них – слёзы; а голос ласковый, нежный, как полевой колокольчик; а руки теплые, и уже припала к груди, положила головку, затихла, как мышка, и молчит, молчит…

За это можно отдать жизнь… А как они бегут навстречу…

Я стоял и смотрел, как они бегут. В тот период я мог только стоять и смотреть, потому что в тот период я был холостой; а когда ты холостой, ты стоишь на ветру на пирсе, как собака; обдуваем и бездомен, бездомен, бездомен…

Но, слава Богу, есть друзья, и, слава Богу, друзей много.

Когда наши мучения поручили временную передышку и мы все-таки ощутили под ногами земную твердь, мои друзья сказали мне:

– Бери, Саня, свои манатки и иди к нам жить.

И я забрал то, что не успели ещё украсть из моей каюты на ПКЗ, и пошёл к друзьям, несмотря на то что у них были жены и дети. И ночевал я «по друзьям» в течение многих и многих лет. Положишь ночью чемоданчик свой на саночки и переезжаешь от друга к другу.

В те времена можно было получить ключ от чьей-нибудь квартиры, хозяева которой находились в отпуске, и жить там месяц-другой, несмотря на то что хозяева эти тебе совершенно неизвестны. Так было принято, и я, когда получил квартиру, я тоже устраивал к себе жить порой совсем незнакомых людей.

– Чего загрустил, лейтенант? – спрашивал я, когда видел лейтенанта с женой и ребёнком, сидящих часами на чемоданах в ДОФе.

Отзовешь его в сторону, и лейтенант говорит, говорит, а потом ты ведешь к себе это семейство и не знаешь, куда себя девать от благодарных глаз.

Свою квартиру я получил лет через шесть. Как ни странно – холостяком. Одиннадцать квадратных метров.

– Слушай! Пусти пожить, – говорили мне, – ты же все равно в море, – и я отдавал ключи.

– Слушай! – говорили мне потом, когда я приходил с автономки. – Не гони. Ты же сейчас в отпуск, так? А я… куда я по морозу с дитем, поживи где-нибудь ещё, а? – и я шел жить ещё где-нибудь.

Офицерское братство, такое ли ты сейчас, как в дни моей юности?

Эта квартира была у меня полтора года, и я не жил в ней ни одного дня; а когда мне намекнули, что я холостяк и в то же время имею жилье, а это несправедливо, и что надо иметь совесть, когда в экипаже есть бесквартирные женатые люди, я почувствовал угрызения совести и отдал её женатым людям.

Отпуск!

Отпуск для подводника – это не то, что Родина ему смогла дать, отпуск – это то, что он сумел у неё взять и уйти невредимым. И когда ты получишь с Родины все, что тебе причитается, ты изойдёшь мелким длительным смешком, результатом которого может явиться кома. Только не надо среди отпуска вспоминать о возвращении на службу, от этого тоже можно внезапно неизлечимо заболеть. Дали тебе – беги и не думай! В первый отпуск я ещё съездил как все люди, а в последующие как-то было принято оставлять меня с личным составом: офицеры и мичманы экипажа едут в отпуск, а ты остаешься на это время с матросами. Чудесное времяпрепровождение. А потом, когда все приезжают, тебе дают догулять. Не совсем, правда, все, но кое-что; а потом досрочно втягивается твоё тело на веревке, а ты сопротивляешься, не хочешь, дёргаешься, заарканенный, но тебя уже волокут по земле, и ставят тебя вертикально, и спрашивают с тебя по всей форме.

– Да вы что?! – спрашивают с тебя, и ты понимаешь, что виноват, и, как всякий нормальный офицер в таких случаях, говоришь; «Больше не буду!» – и делаешь себе придурковатость.

Вообще-то придурковатость на флоте поощряется и как-то хорошо смотрится. Прилично как-то, со стороны. Нехорошо смотрится собственное достоинство, ум, тонкость духовной организации и её девичья ломкая хрупкость. Отвратительно смотрится честность, если только она не задняя часть все той же придурковатости.

После отпуска

Получили корабль и бодренько так взяли его, японский городовой, и отремонтировали!

А корабли у нас разовые. Это значит: один раз сделали корабль – и все. У нас, может, чего другого разового нет, а корабли есть! и зип (зап. части) есть – годами возим. Возим годами, но не то, и то, что мы возим, можно сразу же выбросить и никому больше не показывать, а то, что нам надо, – это днем с огнем не сыщешь и не достанешь ни за какие деньги, вот разве что за спирт, но в огромных количествах. А вы там, наверное, думали, что мы сами все пьем, – как бы не так! И все это годами, годами, годами…

У меня двенадцать автономок. Чаще всего по две в году. Чаще всего через «бегом – стоять!», когда в «сжатые сроки», «любой ценой»; когда на ветру и грузишь сначала на себя, потом – на собственном горбе, потом с себя и на санях и голыми руками – и в мороз; когда не спишь вовсе; когда злоба трясет, душит и пена изо рта; когда можешь упасть и не встать или можешь молотить по твердому безо всякого для себя вреда и когда успокаиваешься только в море и далеко, и далеко не сразу…

Взгрустнулось вам?

Ну, ничего. Сейчас я вас развеселю. Сейчас я вам расскажу, как я переводился с лодок. Это весело.