Не женское это дело… - Весельницкая Ева Израилевна. Страница 21

– Ты просто побудь с ним. Для него, для себя.

– Но ведь мы обязаны помогать в случае смертельной опасности, даже если не просят.

– А мы и помогаем.

– Мы помогаем ему умереть?!

– Мы помогаем ему жить, пока он жив.

– Там в коридоре стоит сумка, все, что в ней для тебя. Потом…

По всей видимости, она не сумела прочесть его поведение тогда, да и сейчас не была уверенна, что поняла этот текст до конца.

У нее не нашлось ни одного мотива, который пояснил бы его выбор. А все, про которые она за это время узнала, так до конца и не смогли ей ничего открыть.

– Он уходит! Уходит!!! Мы не знаем, что делать!

Пауза и слабый, еле слышный, но не потерявший властности голос зашелестел в телефонной трубке.

– Я понял. Мне кажется, что я все понял. Не расстраивайся, я же обещал, что не уйду, пока не пойму.

– Зачем ты это сделал?

– Сама же говорила – дурак… был. Долгая пауза, слабый треск в телефонной трубке… Смертельный ужас, что она больше никогда не услышит этот голос подвиг ее на то, что всегда казалось заманчивым, но не возможным. Она увидела себя в небольшой комнате в далекой стране, где среди перепуганных друзей и учеников полулежал на постели тот, кого уже нельзя было назвать Барином. Измученное болезнью и болью тело было неузнаваемым, но глаза… Это не были глаза умирающего человека. Это был полный смысла и мудрости взгляд. Она была уверенна, что он чувствует ее присутствие, но не показывает вида, чтобы не испугать еще больше и так совершенно растерянных людей. Она тихо села у его постели. И молча смотрела на него. Его живая, сильная душа покидала измученное тело, и не было в ней страха.

– Ну, что стоите, давайте работать, – прошелестел он едва слышно.

Рука на одеяле вздрогнула. – До встречи, шепнула ей его душа. – До встречи.

Она сидела в машине на самом берегу блеклого, холодного, какого-то разом помертвевшего залива, там, где застал ее звонок. Не нужный телефон что-то пищал, но все это уже не имело значения.

– Эй, ты как? – Неожиданное появление в пространстве Гри вывело ее из полного оцепенения. – Ты так вопила, что пространство шаталось.

– Барин уходил.

– Мы же знали и были готовы.

– Вы, может быть, и были, а мне все равно страшно стало. Гри улыбнулся ей как маленькой и исчез.

– Ты слышишь, Барин ушел.

– Слышу. Не грусти. Он все успел.

А в это время на самой середине озера в лодке сидел уже не первый час молчаливый и сосредоточенный рыбак. И не смотря на то, что время от времени он вытаскивал из воды попавшую на крючок рыбу, внимательному наблюдателю, случись он здесь в этот ранний предрассветный час, могло показаться, что в лодке сидит и ловит рыбу тело, оставленное хозяином отдохнуть на свежем воздухе. Абсолютная тишина и абсолютный покой разливались над озером, как будто генерируемые этим телом, а может быть и самим Хозяином.

Рыба между тем ловилась. Крупная, мелкая. Он был рад каждой, и, наверное, поэтому озеро не обижало его, и он никогда не возвращался с пустыми руками. Ни тогда, когда от его рыбалки зависело, будет ли у домашних еда, ни тогда, когда улов был уже не едой, а роскошеством, изыском, экзотическим удовольствием на фоне благополучия и достатка.

Менялись озера, рассветное солнце сменялось закатным, свежая яркая весенняя листва, роскошью осеннего золота, менялись снасти, лодки, а он все продолжал, как все рыбаки, ожидая самую большую рыбу и искренне радуясь даже самой маленькой.

И пока в лодке на середине озера сидит этот рыбак, людям всегда будет, куда прийти.

– Ваш Мастер очень рискует. Публичные лекции, книги большими тиражами, личная доступность. Демократия в таком тонком деле, как эзотерические знания – это рискованно, как для знаний, так и для людей. Знания профанируются. Люди развращаются доступностью, того, что должно быть добыто серьезными усилиями. Такие знания – это удел достойнейших.

Библиотекарь был респектабелен, элегантен и интеллигентно высокомерен.

Необыкновенное совпадение множества событий привело ее в компании со Сказочницей в это модное кафе на встречу с ним. Сказочница просто прихватила ее с собой, как прихватывают зонтик или ридикюль, «случайно» встретив на улице, когда она уже практически оставила попытки найти ее в лабиринте улочек старого города.

Разнеженный жарой, за окном, как в мираже, виднелся центр города, уставшие от непривычной духоты улицы, люди, дома и машины лениво передвигались, замирая при первой же возможности, прячась в тени или прохладе надрывающихся от непосильно работы кондиционеров.

– О чем вы говорите, какие достойнейшие, кто выбирать будет, кому это позволено?

Она наблюдала за виртуозной игрой Сказочницы, которая вот уже скоро час, как изображала то почтительное внимание, то милую глупость очаровательной женщины.

– Мы же на базаре живем. Нам бы выгодно купить, удачно продать, нам жить нравится, а что за жизнь без людей?

Что– то в ней вдруг неуловимо изменилось, внутри щебечущего голоса явственно почувствовалась звенящая металлическая нота.

Есть вещи для нас непреложные – каждый человек от Бога. И к каждому должно относится так, как будто он и есть тот самый достойнейший и избранный. И при всем уважении, это черта, которую я не могу и не хочу перешагнуть.

Она чуть не прозевала эту «битву титанов».

Густой голубоватый туман стал заполнять пространство, лишая сознание четкости восприятия и способности к внятному выражению. Еще чуть– чуть и он окутает все вокруг, но легкий ветерок, искрящийся и прозрачный, подул, будто со всех сторон сразу, и вот уже только редкие клочья остались от опасного облака. На смену туману, взявшееся неизвестно откуда, стало опускаться на них нечто похожее на плотное ватное одеяло, неся угрозу и напряжение, и опять ветер, теперь уже куда более сильный, с крупинками льда закрутился в вихрь, унося беду.

Сказочница, уже не прячась, прямо и жестко, смотрела на Библиотекаря, который выглядел неожиданно постаревшим, уставшим и растерянным. Ее глаза, обычно цвета еще не зрелого крыжовника, что само по себе достаточно необычно неожиданно оказались цвета льда и были также, как лед, холодны.

– Боже, я опять, как всегда выпала из времени! Нет меня точно, когда-нибудь уже окончательно не простят.

Делая все одновременно, – прощаясь, собирая свои постоянные, изящные пакеты и пакетики, роясь в сумочке в поисках ключей от машины, отвечая на внезапно посыпавшиеся один за другим звонки, она мгновенно превратилась опять в то, что все так привыкли видеть и чем бесконечно восхищались – в гремучую смесь дурдома и фейерверка.

Женщины, изображенные на картине, взирали на толпу, собравшуюся на вернисаж со спокойной уверенностью богинь, которыми собственно и являлись. Посвященные жрицы, по какой-то только им одним известной причине, вышедшие к людям, смущая и одновременно притягивая их своим видом, своими взглядами, своей открытостью и абсолютной недостижимостью.

– Я сама читала в журнале. Он был допущен в тайный женский монастырь в Египте.

– Не в Египте, а в Азии. И не в монастырь, а в эзотерическую женскую школу.

– Да это просто рекламный трюк.

– Трюк или не трюк, а смотреть на них страшно. Они как живые.

– Не хотел бы я встретиться с этими живыми.

– Ну, это ты зря.

Кокетливый смех, мрачноватый хохот, издевательское хихикание, слились в разнообразную переливающуюся волну. Посвященные, живые, присутствовавшие в зале, и запечатленные на картине, веселились, как девчонки первоклассницы, играя мужским смятением, гордыней, изредка вспыхивающей агрессией и более или менее удачно скрываемым вожделением.