Юмор начала XX века [сборник] - Аверченко Аркадий Тимофеевич. Страница 18

XIV

КУКОЛКА ВХОДИТ В МОДУ Случаются в Петербурге такие воскресные дни, когда воздух делается как?то чище и светлее, небо ярче и солнце светит, точно праздничная русская девушка в алом сарафане, идущая в церковь под бурный и радостный колокольный звон, — солнце светит тоже по — праздничному… Тогда будни уползают, как серые старые змеи, куда?то далеко и на душе весело, радостно. Тогда музыка городской суеты звучит ленивее и гармоничнее, а золотые пылинки в дружески теплом луче солнца, протянутом от неплотно задернутой портьеры до узорчатого ковра над кроватью, — пылинки пляшут особенно беззаботно и лихо… Хоровод этих крошек особенно затанцевал и закружился, когда Куколка потянулся в своей постели и раскрыл сонные глаза. Утренний церковный благовест разлился круглыми, тугими, упругими, как литые мячи, звуками, и несколько таких медных мячиков — звуков запрыгало в Куколкиной комнате, схватившись за руки с пляшущими золотыми пылинками. Этот веселый утренний бал окончательно вернул Куколку от сна к жизни. Он бодро вскочил, накинул халатик, заказал хозяйке кофе с филипповскими пирожками, принял ванну и, освеженный, особенно благодушный в предвкушении праздничного дня, важно развернул свежую газету. В отделе литературной хроники было написано и о нем: “Входящий в известность писатель В. Шелковников едет в скором времени в Италию на Капри, где будет работать над задуманным им романом”. Куколка улыбнулся и с дружеским упреком покачал головой. — Ах, Мотылек, Мотылек! Вечно он что?нибудь выдумает. Впрочем, это он для меня же. Какой такой роман? И в голове даже не было. А роман хорошо бы написать. Толстый такой. В трех частях. Снова гулко и тяжело грянули воскресные колокола; Куколка при этих звуках вдруг бросил газету и всплеснул руками. — Боже ты мой! А помолиться?то я и забыл!.. Очевидно, для Куколки это было важное упущение (“Пойди?ка потом исправь! Как исправишь?”), потому что он немедленно же опустился перед образом на колени и вознес к Богу ряд мелких и крупных молитв, где причудливо смешались воедино прошения и благодарения за посланное свыше: молился он за мать, за Россию, за Мецената и Мотылька, за Кузю и Новаковича — его новых, таких преданных друзей; за то, чтобы тираж “Вершин”, где он секретарствовал, вырос вдвое, благодарил Бога за ниспосланный ему талант, вознес самую пышную гирлянду лучших отборных молитв за прекрасную, чудную Яблоньку, а вспомнив, кстати, и о ее знакомом рыжем воре, испросил и для него у Господа Бога мирного упокоения в селениях праведных. Чистая душа был этот Куколка, и сердце его возносилось с просьбами ко Вседержителю с такой же сыновней простотой, с какой мальчишка выпрашивает у матери лишнюю горсть орехов. Покончив с религиозными хлопотами и заботами, Куколка бодро нырнул в светские дела, а именно: выпил большую чашку кофе с двумя популярными филипповскими пирожками, еще тепленькими, и принялся писать матери в провинцию восторженное письмо о своих блестящих шагах на поприще литературной славы, о верных друзьях меценатовской плеяды, о Яблоньке, которая, по его меткому утверждению, была лучшим Божьим созданием на земле, о романе в 3–4 частях, который он предполагает писать (так здоровое зерно, брошенное в черноземную почву, немедленно дает роскошные ростки), о взаимоотношениях редактора и издателя “Вершин”, о своей квартирной хозяйке — о многом писал Куколка, много зернистых мыслей и сведений опрокинул со дна чернильницы на бумагу, много дряни и трухи втиснул туда же, инстинктивно памятуя, что родительский желудок все, все, решительно каждую крупицу с жадностью поглотит и все с благодарностью переварит… Только что окончил Куколка письмо, как в дверь постучали. — Пожалуйста, войдите, — разрешил Куколка. Господин с жесткой щетиной на лице и искательными глазами, в узкой, отлакированной временем, венскими стульями и пивными столиками без скатерти визитке, в брюках, чудовищно вздутых на коленях, будто он сунул туда два футбольных мяча, — такого вида господин вошел в комнату и поклонился с принужденной грацией щедро получившего на чай трактирного слуги. — Простите, что врываюсь. Праздник. Отдых. Знаю. Но пресса безжалостна. Чудовище. Сжевывают зубами в конце концов всего человека. К новоприбывшему чудовище — пресса, однако, отнеслась довольно милостиво: кроме наполовину сжеванного галстука и объеденного низа брюк, он почти не пострадал от зубов прессы. — Да, насчет прессы вы верно отметили, — благосклонно согласился Куколка. — Чем вообще могу служить? — Я от редакции “Вечерняя Звезда”. Прислан. Интервьюировать. Вас. Разрешите! Сердце Куколки бешено забилось и сладко, как на качелях, опустилось вниз, чтоб сейчас же еще слаще взлететь в поднебесье. — Да что вы… Мне, право, так неловко. Зачем же вам беспокоиться… Я бы сам пришел, если нужно. На лице щетинистого изобразился благоговейный ужас. — О, что вы! Как же мы осмелились бы беспокоить такого масти… (он чуть не сказал “маститого”, но, взглянув на юное простодушное лицо Куколки, спохватился) такого… популярного человека! Итак, разрешите? — Извольте! — засуетился Куколка. — Да вы не хотите ли кофе выпить?.. Вот и булочки, масло, пирожок есть. — Я, собственно, уже завтракал, — пробормотал интервьюер “Вечерней Звезды”, в то же время обрушиваясь на предложенные продукты с такой яростью, что его слова о съеденном завтраке должны были бы относиться к эпохе семидесятых годов. — Эх, под такой бы пирожок бы да рюмочку бы водки… двуспальную! На лице Куколки отразилось совершеннейшее отчаяние. — Ах ты, несчастье какое, Боже мой! Водки как раз и нет! И как это я упустил?! Впрочем, есть красное вино. Вы выпьете красного?! Интервьюер закивал головой и промычал набитым ртом так энергично, что было очевидно — окраска предложенного напитка являлась для него мельчайшей деталью. Наконец, отвалившись от стола, он допил последнюю каплю вина и сказал в виде оправдания своему хищному поведению: — Прогулка, знаете, дьявольски развивает аппетит! Где родились? — В Симбирске. — Хороший город. Непременно побываю. Так и запишем: “Место рождения — Симбирск”. Учились? — Учился. — И правильно. Ученье, как говорится, свет. Почему начали писать? — Тянуло меня к литературе. — Благороднейшая тяга! Другого паршивца к бильярду тянет, ботифончик этакий заложить, а избранные натуры непременно к литературе взор свой обращают или там к музыке какой ни на есть. На какие языки переведены? — Собственно, еще ни на какие… — Так и запишем: “Две поэмы вышли в английском переводе в “Меркюр?де — Франс”. Репортер откинул назад голову и с такой восторженной любовью и гордостью артиста поглядел на четко выписанное им в памятной книжке название иностранного журнала, что у Куколки не хватило духу протестовать. — Кого из классиков лично знали: Тургенева, Достоевского, Гончарова? — Помилуйте, меня и на свете тогда не было. — Прискорбно. Строк тридцать похитила у меня эта ваша молодость. Впрочем, черкнем штришок: “В бытность свою в Симбирске великий Тургенев взял однажды на руки Шелковникова — тогда еще малютку — и пророчески воскликнул: “Вот мой продолжатель!” — Но… ведь этого… не было! — А почем вы знаете? Вдруг было, да вы по младенчеству не обратили внимания. Ваш любимый писатель? — Пушкин. — Так и занесем: “Пушкин и Достоевский”. Говорят, роман пишете? — Видите ли… я еще не знаю… — Так — с. Тайна. Понимаю. Тайна — святое дело. Из какого быта? Я полагаю, насчет оскудения интеллигенции. Э! — Как вам сказать… — в отчаянии пробормотал Куколка. — Так и запишем: “В будущем произведении жестоко бичуются уродливости русских Рудиных, оторвавшихся от земли…” Курите? — Ну, это такая деталь, что стоит ли указывать. — Нет, мне бы, мне папироску. Ужасно курить хочется! Я в том смысле. Скажите еще что?нибудь копеек на тридцать! Для округления. Куколка беспомощно взглянул на него. Что ему сказать? У бедняги даже мелькнула мысль предложить интервьюеру эти недостающие тридцать копеек наличными, но тот уже вдохновенно перебил его: — Спортом занимаетесь? Вы, по — моему, хороший боксер легкого веса. Нет? Ну, все равно займетесь на свободе. “Наш собеседник очень увлекается, кроме литературы, и той отраслью спорта, о которой еще знаменитый Расплюев отзывался: “Просвещенные мореплаватели — и вдруг бокс”. Тот Расплюев, который в изображении артиста Давыдова вырастает в…” Ну, во что он вырастает, я после допишу. Дома. Он перечитал написанное и вытянул губы трубочкой. — Гм… суховато немного вышло. Ну, я дома еще иллюминую; красочкой кое — где трону. Ну, я побежал. Еще один фрукт на очереди. Посланник. Балканский вопрос. Рубля на четыре. Счастливо оставаться. Еще папиросочку. Можно? Три? Ну, три! Или пять? Для округления. Так, в Саратове родились? Чудный город. Обязательно побываю. Так сказать, на месте преступления. Чудно! Пляж. Фактории. “Эх ты, Волга”, — как говаривал покойный Степан Разин. Эпос, а? До скорейшего. Этот бедный поденщик пользовался в литературных кругах популярностью за одну свою странную особенность: получив в конце месяца из редакции деньги — рублей пятьдесят — он, вместо того чтобы освежить свой туалет или расплатиться с пребывавшей в хронической панике квартирной хозяйкой, вместо этого он брал лихача на дутых шинах, мчался в “Аквариум”, заказывал великолепный ужин в ложе, выходящей к сцене, пил шампанское, закуривал “гавану” и, купив у продавщицы пук красных роз на деньги, оставшиеся после уплаты по счету, барским жестом швырял цветы какой?нибудь пляшущей на сцене испанке, после чего пешком возвращался домой, опустошенный, но бодрый, бормоча себе под нос: — По — великокняжески провел вечер! Ай да мы, Пегоносовы! Вот это жизнь! Красота! Ракета! Манера разговаривать у него была тоже особенная, никому другому не свойственная. Мотылек почему?то называл эту манеру “фонетическим методом”. При встрече с Мотыльком он еще издали кричал: — Здравствуйте, красавец! Зарабатываете? Красота! А галстучек?то! Мода! Король Эдуард пуговицу на жилетке для моды расстегивал! Англичане! Гибралтарский вопрос! Думаю в Испанию поехать — кастаньеты, танцовщицы, в “Аквариуме” давно были? Осетрина беарнез чудная! Рыбный вопрос! Думаю рыбной ловлей заняться! Море — Черное — Каспийское — нефтяные вышки — Нобель — керосиновый король — красавец — зарабатывает!! Эта бесконечная лента могла тянуться полчаса. Теперь, когда он вышел от Куколки, Куколка минут пять сидел оглушенный, будто его посадили под жерлом пушки и выстрелили. Но не успел он прийти в себя, как в двери снова постучали. — Можно? — Можно. Вошел седобородый старец, казалось, весь сделанный из мягкого серебристого плюша, благостный, импозантный, в сером сюртуке и с плюшевой шляпой в руке. — Жаждал познакомиться… — мягким серебристым баском проворковал он, окружая руку Куколки двумя пухлыми ладонями, будто пуховой периной. — Вот вы какой!.. Совсем молодой. А мы уже старики — с! Да — с… На исходе. Вы в гору — мы под гору. Вот и зашел посмотреть, чем молодежь дышит. — С кем имею честь?.. — пробормотал Куколка Посетитель назвал свою фамилию, и Куколка так и отпрянул в благоговейном ужасе: носитель фамилии был крупный, по петербургскому масштабу, писатель, гремевший своими романами в прошедшем десятилетии. Что его привело к бедному, в шутку раздутому, “как детский воздушный шар”, по выражению Мотылька, Куколке? Захотелось ли ему при взгляде на Куколку вспомнить себя самого — молодым, входящим в моду, “взбирающимся на высокую гору”? Или уж очень он боялся отстать от века? Или захотел старый литературный слон, грешным делом, заручиться признательностью и дружбой будущей знаменитости? Бог его знает. Темны и извилисты пути артистической души на закате!.. — Боже ты мой! — засуетился радостно смущенный, растерянный Куколка. — Я даже не знаю, какое кресло вам предложить! Ведь вы наш учитель! На какое почетное место посадить вас?! — Э! Все равно в конце концов в калошу посадите, хе — хе. Впрочем, шучу. Вы имеете, кажется, отношение к редакции “Вершины”? — Да… я там… секретарем. — Хороший журнал. В моду входит. Я вам, кстати, чтоб не с пустыми руками заходить, вещицу принес. Кажется, удалась. Хотите, берите для журнала! Куколка бросил косой взгляд на извлеченную из сюртучного кармана трубкообразную “вещицу”, и хотя был он восторжен и неопытен, как дитя, но не мог не заметить, что “вещица” уже бывалая. Следы ее путешествий ясно обозначались в виде стертых, потрепанных краев и карандашных ядовито — синих, не поддающихся резинке пометок на обложке: “К возвр.”. Тем не менее Куколка вещицу благоговейно взял и тут же заверил, что со своей стороны приложит все усилия, чтобы в ближайшее время… и так далее. Был он еще мягок и сердечен, резко отличаясь от старых очерствевших редакционных тигров, жестоких палачей, живодеров, убийц и крушителей как робких, радостно начинающих, так и угрюмо кончающихся дарований. — Ну, теперь я пойду… А то вы тут, может, творили что?нибудь… хе — хе… вечное, а я, старый брюзга, мешаю. Еще раз Куколкина рука нырнула, как в душную пуховую перину, в две чисто вымытые пухлые ладони, и плюшевый мягкий старик вышел, покачивая серебристой бородой, опираясь на трость с серебряным набалдашником. После его ухода Куколка посидел еще немного в задумчивости, перечитал письмо к маме, дописал несколько строк и сказал сам себе, потирая лоб: — Что?то мне еще нужно сделать?.. Неприятное, но необходимое… Гм! Со вчерашнего дня собираюсь. Ах да! Разыскать Мецената и поговорить с ним. Куколка с гримаской почесал затылок, вынул из ящика письменного стола какую?то светло — фиолетовую записочку, перечитал ее, вздохнул и, энергично одевшись, решительно вышел из дома. Глава XV МАТ МЕЦЕНАТУ Изменял ли жене Меценат? Никто из клевретов не мог сказать об этом ничего положительного или отрицательного. Вообще, эта сторона жизни Мецената была окутана абсолютным мраком. В орбите его разнообразной жизни вращались кроме клевретов и несколько очень недурненьких девушек сорта, совершенно противоположного Яблоньке, но у Мецената к ним отношение было более отеческое, чем галантное. На ухаживание за ними вездесущего Мотылька Меценат смотрел сквозь пальцы, сам же ограничивался благодушным подшучиванием над всеми этими Мусями и Лелями, подкармливая Мусю и Лелю ужинами при упадке их личных дел и снабжая малой толикой деньжат под деликатным предлогом, что “мне твоя красная шляпа, Муся, действует на нервы. Возьми себе эту бумажку и купи что?нибудь менее кровавое!” И Муси жались к нему при всяких невзгодах, как попавшие под ливень пичуги к могучему гостеприимному дубу. И сегодня — в этот воскресный день — Меценат тоже кайфовал не один, а обсаженный с двух сторон Мусей и Лелей. Сидели они в том самом кабинете кавказского погребка, где не так давно праздновался день рождения Принцессы, столь прекрасно воспетой Кузей в его импровизации о красоте лени. Муся сидела справа от Мецената, Леля — слева. Леля была брюнетка в серой шляпе, Муся — блондинка в черной эспри. Кроме этого, ничем они друг от друга не отличались. Муся как Леля, Леля как Муся. Одним словом, девушки как девушки. — Понимаете, Меценат, — рассказывала, волнуясь, Леля. — Когда мы познакомились, он уверял меня, что учится студентом в Лесном институте, а оказался простым приказчиком на дровяном складе вовсе. Как это вам покажется? — Отчаяние и ужас, — серьезно сказал Меценат, прихлебывая белое вино. — Я бы не пережил этого удара. — Знаете, я поэтому с ним и разошлась. — Надеюсь, он не перенес разлуки и покончил с собой? — Какое! Я сама так думала, а он за Дусей от “О бон гу” стал бегать, да еще и смеется вовсе! — Смеется?! Возмутительный цинизм. Я бы его на вашем месте забыл. — Я уже и забыла. — Ну и умница. Почирикайте мне еще что?нибудь. — Ха — ха! Что ж вы нас, за птиц считаете, что ли? — кокетливо рассмеялась Муся. — Ужасно обидно, что вы нас даже, кажется, не считаете за интеллигентных вовсе. А я даже слушала курсы повивальных бабок! — Святое призвание. Даю вам слово, если у меня родится ребенок, вы будете первая бабка, которая повьет его. — Да я не кончила курсы. Все из?за того Гришки, который был инструктором на скетинге. Из?за него и курсы бросила, а потом долго плакала вовсе. — Значит, ты, Муся, пожертвовала карьерой ради сердца… Такая жертва угодна Богу. — Какой вы странный, Меценат. Говорите серьезно, а будто смеетесь вовсе. — Смех сквозь невидимые миру слезы. Ну, чирикните еще что?нибудь. Муся надула губки. — Да что мы вам, люди или птицы?! — Конечно, люди! За убийство каждой из вас убийца будет осужден на такой же срок, как и за убийство Льва Толстого. Значит, с точки зрения юриспруденции вы имеете такой же удельный вес, как и Лев Толстой. — А у меня есть открытка Льва Толстого. — Быть не может! Повезло старику. — Меценат, а кто вам больше нравится — Муся или я? Но этот рискованный вопрос остался без ответа, потому что в ту же минуту из?за портьеры, заменявшей дверь, выглянуло смущенное лицо Куколки. — Простите, Меценат… Я, право бы, не решился, но я думал, что вы одни. Почтенная Анна Матвеевна сказала, что вы сюда поехали… Я думал, с вами наши… — Да чего вы там на пороге бормочете извинения?! Входите. Вот познакомьтесь с этими барышнями: левая — Муся, правая — Леля. Пожалуйста, не перепутайте только, это очень важно. — Какой хорошенький, — проворковала Муся, косо, как птичка, поглядывая на Куколку. — Прямо куколка. — Да его Куколкой и зовут, — рассмеялся Меценат. — Неужели?.. Какая странная фамилия. — Видите, собственно, моя фамилия Шелковников. Имя мое — Валентин, отчество… И Куколка добросовестно выложил всю подноготную, благо тут не было Мотылька, который никогда не давал ему закончить полного своего титула. — Но я вас буду лучше называть Куколка. Можно? Вы актер? — Нет, я поэт. — Как чудно! Напишите мне стишки. — С удовольствием, — с невозмутимой вежливостью, характеризующей его в отношениях ко всем окружающим, согласился Куколка. — Выберу свободный час и напишу. Потом обратил свое лицо, на которое налетело неуловимое облачко заботы, к Меценату. — Простите, милый Меценат, но я, собственно, к вам по делу. Поговорить бы нужно. Очень серьезно. Брови Мецената дрогнули от легкого удивления и какого?то тайного смущения, но он сейчас же деловито кивнул головой Куколке и встал. — Это легко устроить даже сейчас. Тут рядом свободный кабинет. Перейдем туда. А вы, миледи, попросите еще вина и фруктов — позабавьтесь минутку без меня. Наболевший вопрос о предателе — приказчике дровяного склада — еще не обсужден вами с исчерпывающей ясностью. По искусственной веселости Мецената было заметно, что он немного внутренне сжался перед “серьезным разговором”, потому что в его грешной голове сразу же мелькнула мысль: уж не открылась ли вся “Кукольная комедия” и не предстоит ли щекотливое объяснение по поводу жестокой шутки “в космических размерах”. Но о том, что случилось на самом деле, бедный Меценат и не догадывался и не мог бы догадаться, если бы ему дали на догадки три года сроку. В пустом кабинете электричество не горело, и весь источник света заключался в небольшом запыленном окне, помещавшемся высоко, а на улицу выходившем низко — в уровень с тротуаром. Солнце золотило пылинки на окне, но они не танцевали, как давеча в комнатке Куколки, а притихли, прижавшись к стеклу и чего?то выжидая. Скатерть со стола была снята, и на голой столовой доске ясно обозначилась цифра “8”, получившаяся из двух следов от стоявших рядом мокрых стаканов с вином. На стене висела преглупая картина “Отдыхающая одалиска” — полногрудая женщина, играющая с ручным леопардом на пестром ковре. Все вышеописанные подробности Меценат заметил не сразу, а втиснулись они в его мозг лишь тогда, когда случилось “это”, и осели в мозгу на всю будущую жизнь. Даже запах — причудливая смесь из зеленого лука, лимона, тертого сухого барбариса и острого овечьего сыра, — даже этот специфический аромат, въевшийся в стены комнаты, долго потом преследовал Мецената. Когда они вошли в кабинет, Куколка повернулся лицом к свету и, положив свою изящную тонкую руку на могучее плечо Мецената, сказал с некоторым волнением: — Верите ли вы мне, Меценат, что я люблю вас больше, чем всех остальных? — Верю, — немного колеблясь, ответил Меценат. — Очень хорошо. Тогда мне легче говорить. Верите ли вы, что я сейчас обращаюсь именно к вам, потому что вы самый умный, самый добрый и вообще… Вы мне напоминаете доброго Бога Отца, к которому всякий человек имеет право обратиться со всякой просьбой, за всяким — самым даже диким — советом. Верите? Такое лестное сравнение немного испугало Мецената, и он с трудом преодолел себя, чтобы скрыть смущение: — Куколка! Да что же случилось? — У меня нет никого, кроме вас, старше меня и умнее, к кому бы я мог обратиться за советом по самому неприятному для меня поводу. Дело чрезвычайно деликатное. Со мной это впервые случилось. — Вам нужен совет? — облегченно вздохнул Меценат. — Говорите смело. Что будет в моих силах… — Меценат! Вы… не считаете меня фатом?.. — Боже сохрани! — За это спасибо. Иначе бы я не мог и рта раскрыть. Слушайте же! Одна женщина призналась мне в любви и… как бы это сказать?.. немного даже преследует меня. А я, видите ли, ее не люблю. Признаюсь уже во всем: мне нравится другая. А эта первая… она хоть и красавица, да не по душе мне. И доверчиво закончил: — Это бывает, Меценат? — Бывает, — усмехнулся мудрый конфидент. — Скажите, Куколка, а вы давали первой женщине… какой?нибудь повод? — Ни малейшего. Я только был вежлив, как со всеми прочими… А случилось другое. Согласитесь сами, разыгрывать Прекрасного Иосифа — роль чрезвычайно глупая, но что ж делать, когда у меня совсем другие мысли и… стремления. Вы умный и опытный, посоветуйте, как это ликвидировать? — Гм!.. Если вы мне так доверились, так доверяйтесь до конца! Чтобы дать вам толковый совет, я должен знать: кто эта первая? Это жена Пентефрия? А? — Я думал, вы сами догадаетесь! Впрочем, уж буду говорить все прямо, как на исповеди: Ее Высочество. Меценат в недоумении поглядел на него. — Какое… Высочество? — Ах, Боже мой, да та красавица, которая была с нами в прошлом месяце в этом ресторане. Еще Новакович рассказывал, что она на воздушном шаре от отца бежала… Ну… Принцесса, одним словом! Потолок был и без того низкий, а в этот момент он спустился еще ниже, с треском ударил Мецената по темени, пригнул его и расплющил… Меценат молча покачнулся, уцепился за спинку стула и осел, будто из него кто?то волшебной силой сразу вынул костяк. — Что с вами, Меценат! Вы как будто чем?то поражены? Может, мне не следовало этого говорить? — Нет, ничего, ничего, — замахал трепещущей рукой Меценат. — Это я просто, кажется, выпил вина больше, чем полагается… Подождите! Он отошел к окну, поднял локти, оперся о подоконник и долго и внимательно разглядывал пылинки, осевшие на стекле. Мысли у него были разорванные, растрепанные, как облака после бури… “Вот эта дождевая засохшая клякса чрезвычайно напоминает очертание Африки, — подумал Меценат. — Да… Африка! Туда мы не доехали… Поленилась Принцесса. А будь мы в Египте — ничего бы этого и не случилось… Восемь лет!.. И как легко их составить, эти восемь: след от двух пустых осушенных винных стаканов рядышком — вот тебе и восьмерка. Гм… Ленивая одалиска… Пожалуй, что и не ленивая. И одалиска не ленивая, и леопард — не леопард”. — Я с ним и в цирк, и в кинематограф, как порядочная, а потом его товарищ, знаешь, брюнетик такой, Вася, говорит: “Да какой он студент Лесного института?! На дровяном складе служит. Доски записывает вовсе”. — “Что вы ко мне со своими досками лезете”, — говорю я, а сама плачу, плачу, как дура, верное слово, плачу, — доносилась из?за стены монотонная, печальная повесть Лели. Меценат вдруг оторвался от окна и обратил совершенно спокойное лицо к Куколке. — Ф — фу! Прошло. Ну, теперь рассказывайте, севильский обольститель, как же это все случилось? — Да вот — в самых кратких словах, потому что вас там дамы ждут, неловко оставлять их скучать! На другой день после знакомства заехал я к ней просто из вежливости, думал, не застану дома, оставлю карточку. Вдруг говорят: “Вас просят”. Ну, выпили мы чаю, посидели… то есть сидел я, она лежала… Поговорили. Ухожу я, она говорит: “Приезжайте еще на днях, привозите стихи, почитайте”. Я думал, она стихами заинтересовалась! Приехал вторично, стал ей читать, а она, представьте, заснула, кажется! Очень странная дама. Потом, когда я кончил, очнулась и говорит: “Что вы там сидите, сядьте около меня!” Присел я на кушетку, а эта самая… Принцесса стала мне волосы гладить. Я думал все?таки, что кое?что из моих стихов ей понравилось и она… одобряет, а она обняла меня за шею и говорит вдруг: “Поцелуйте меня!” Я немножко испугался и ушел. Потом она два раза вызывала меня к телефону… Сама заезжала в экипаже… Кататься на Острова приглашала… Я один раз по слабости характера поехал, потом стал отказываться… Неприятно, знаете, когда человек все время говорит: “Вы меня разбудили, вы меня разбудили”. — Да… неужели… она заезжала за вами?! — Ей — Богу. — Но ведь эта… Принцесса… ленива, как сотня сытых кошек! — Не знаю, что с ней сталось — совсем не такая, как первый вечер… Глаза сверкают, румянец во всю щеку и губы облизывает, как вампир, ищущий крови. Я ее даже, знаете ли, немного боюсь. Вчера вечером четвертую записку от нее получил. Звонит, пишет, заезжает… — Что ж вы от меня хотите? — странным голосом спросил Меценат. — Вы с ней… ближе знакомы, чем я. Посоветуйте, как всю эту историю ликвидировать? Чтобы было не обидно для нее и чтоб мне не терять мужского достоинства. Такая неприятность, знаете! В первый раз у меня это. Впрочем, простите, Меценат… но, может быть, мне было бы лучше посоветоваться по этому поводу не с вами, а… с Новаковичем, например? А то вы… какой?то странный! — Нет, нет. Вы как раз обратились по настоящему адресу. Умнее ничего нельзя было придумать! А сделайте вы, чтобы выйти с честью, вот что… Возьмите портрет той особы, которую вы любите, напишите на обороте: “Моя невеста” — да и пошлите ей без всякого письма. Она поймет, и все кончится красиво. — Вы думаете? А это… удобно? — Чрезвычайно. Я вам советую, как лицо… незаинтересованное. За портьерой вдруг послышался мужской смех, возня и крики: — Да куда это они уединились?! Телохранитель! У Куколки с Меценатом секреты — не подкапывается ли Куколка под нас? Не хочет ли понизить наш курс в глазах Мецената?! Кузя и Мотылек под предводительством Новаковича бесцеремонно ворвались в кабинет с одалиской и леопардом на стене и остановились, удивленные: на них в упор смотрели черные неподвижные глаза Мецената, и… никогда еще клевреты не видели такого странного взгляда. — Простите, Меценат… Если вы еще не кончили, мы подождем. — О нет! Мы уже свободны. Куколка читал мне по секрету свою новую поэму, и… это… оказалось… дьявольски сильная вещь!! — Закончили поэму? — осведомился профессиональным тоном Мотылек. — Да! Закончу, — твердо отвечал Куколка. — Сегодня же. Глава