Дурак - Мур Кристофер. Страница 13

— Должно быть, вы очень праведны и очень любите Господа нашего Бога.

— Господь Бог — дрочила.

— А я думал, Господь Бог — пастырь.

— И пастырь тоже. Нужны же какие-то увлечения. Ты «Зеленые рукава» знаешь?

— Я знаю «Dona Nobis Pacem».

— А какие-нибудь пиратские песни?

— Я мог бы спеть «Dona Nobis Pacem» по-пиратски.

— По-латыни это значит «дай нам мир», ты в курсе?

— Знамо дело, госпожа.

— Как-то неубедительно будет, если пират запоет, чтоб ему дали окаянного мира, нет?

— Наверное. А я вам тогда могу псалом спеть, госпожа.

— Ну ладно, Карман, пусть будет псалом — только с пиратами и реками крови, если знаешь.

Я волновался — мне хотелось понравиться затворнице, и я боялся, что если ей что-то придется не по нраву, меня тут же поразит какой-нибудь ангел-мститель. В Писании ведь всегда так бывает. Но как я ни старался, ни одного пиратского псалма не вспомнил. Тогда я откашлялся и запел единственный, который знал по-английски:

— «Господь мой дрочила, ни в чем я не буду…»

— Погоди-погоди, — перебила меня затворница. — Там разве сказано не «Господь — Пастырь мой»?

— Вообще-то сказано, госпожа, но вы же сами говорили…

Тут она расхохоталась. Я впервые слышал, как она смеется, и прозвучало так, словно меня похвалила сама Дева Мария. Из темной кельи, которую освещала только моя свеча с этой стороны креста, смех ее словно бы охватывал меня, обнимал с головы до пят.

— Ох, Карман, люб ты мне. Тупой как пробка, язви ее, но люб.

Кровь прихлынула к моему лицу. Я возгордился, смутился и пришел в восторг — все сразу. Я не знал, куда себя девать, а потому рухнул на колени и распростерся перед стрельчатой бойницей, вжавшись щекою в каменный пол.

— Простите меня, госпожа.

Она еще немного посмеялась.

— Восстань, сэр Карман из Песьих Мусек.

Я вскочил и уставился во тьму креста в стене — оттуда мерцала тусклая звезда, отражение пламени моей свечи в ее глазу. И я понял, что сам тоже плачу.

— Почему вы меня так назвали?

— Потому что веселишь меня, ты доблестен и заслужил. Мне кажется, мы станем очень добрыми друзьями.

Язык у меня чесался спросить, о чем это она, но лязгнула железная щеколда, и медленно отворилась дверь в коридор с кельей. В проеме стояла мать Базиль с подсвечником в руке. Вид у нее был очень недовольный.

— Карман, что здесь происходит? — грубым баритоном осведомилась мать-настоятельница.

— Ничего, Преподобная. Я только вот затворнице еды принес.

Мать Базиль, похоже, не очень хотела заходить в коридор — словно боялась, что ее увидят из стрельчатой бойницы.

— Пойдем, Карман. Пора творить вечерние молитвы.

Я быстро поклонился затворнице и юркнул в дверь под мышкой у матери-настоятельницы.

Когда дверь за нами закрывалась, из кельи раздался голос затворницы:

— Преподобная, на пару слов, будьте добры.

Глаза настоятельницы расширились, как будто ее призвал к себе сам сатана.

— Ступай к вечерне, Карман. Я задержусь.

Она вошла в тупик коридора и закрыла за собой дверь. Зазвонил колокол к вечерне.

Мне было интересно, что затворница обсуждает с матерью-настоятельницей: может, выводы, к которым пришла за долгие часы молитв, может, жалуется, что я недостоин, и просит больше меня с едой не присылать. У меня только-только появился первый настоящий друг — я ужасно боялся его потерять. Твердя вслед за священником молитвы на латыни, в душе я молился об ином: лишь бы Боженька не отнял у меня затворницу. Когда месса закончилась, я остался в часовне и молился еще очень долго, до самой полунощницы.

Там и нашла меня мать Базиль.

— Карман, кое-что у нас будет иначе.

Душа у меня стекла в подошвы башмаков.

— Простите меня, Преподобная, ибо не ведаю я, что творю.

— Что ты мелешь, Карман? Я не браню тебя. К твоим обрядам я добавляю еще одну обязанность.

— Ой, — рек я.

— Отныне за час до вечерни ты будешь носить затворнице еду и питье и там же, перед кельей, будешь сидеть, пока она не доест. По колоколу на вечерню ты будешь уходить и возвращаться лишь на следующий день, не раньше. Дольше часа там не задерживаться, ты меня понял?

— Да, матушка, но почему только час?

— Если дольше, ты будешь мешать общению затворницы с Богом. Больше того — ты никогда не будешь у нее спрашивать, откуда она, кем была раньше, кто ее родня. Вообще ничего о ее прошлом. А ежели она заговорит об этом сама, тебе надлежит незамедлительно заткнуть пальцами уши и поистине во весь голос запеть: «Ля-ля-ля-ля, я вас не слышу, я вас не слышу». После чего покинуть коридор немедля.

— Я так не смогу, Преподобная.

— Это еще почему?

— Я не смогу откинуть щеколду, если у меня пальцы в ушах.

— Ах, Карманчик, как же я люблю твое остроумие. Мне кажется, сегодня тебе стоит ночевать на каменном полу, ибо ковер не позволяет твоему горячечному воображению благословенно остыть, а для Господа это извращение. Да, и вам с воображением сегодня предписан не только каменный пол, но и легкая порка.

— Слушаюсь, Преподобная.

— Значит, так. Ты не заговариваешь с затворницей о ее прошлом, а если заикнешься — отлучен будешь от Церкви и проклят на веки вечные, безо всякой надежды на искупление. Свет Господа ни за что на тебя не прольется, и будешь обретаться ты впотьмах и боли до скончания времен. А кроме того, я велю сестре Бэмби скормить тебя кошке.

— Слушаюсь, Преподобная, — молвил я. Я так загорелся, что едва не описался. Каждый божий день меня теперь будет осенять слава затворницы.

— Да это просто мандеж змейской чешуи! — воскликнула затворница.

— Нет, госпожа, это анафемски здоровенная кошка.

— Я не про кошку. Час в день? Всего час?

— Мать Базиль не хочет, чтобы я мешал вашему общению с Господом, мадам затворница. — И я склонился перед крестом бойницы.

— Зови меня Талия.

— Не осмелюсь, госпожа. А еще я не должен спрашивать у вас о прошлом или интересоваться, откуда вы. Мать Базиль мне это запретила.

— Тут она права, но Талией меня звать можно. Мы же друзья.

— Слушаюсь, госпожа… Талия.

— И ты мне, Карман, о своем прошлом рассказывать можешь. Поведай, как ты жил.

— Да ведь я, кроме Песьих Мусек, ничего и не знаю — я больше ничего в жизни не видал.

Она рассмеялась где-то в темноте.

— Тогда расскажи, что ты на уроках проходишь, Карман.

И я изложил затворнице, как побивали каменьями Святого Стефана, как преследовали Святого Севастиана, как обезглавливали Святого Валентина, а она в ответ рассказывала мне про тех святых, о которых ничего не говорилось в катехизисе.

— …И вот, — закончила Талия, — так Святого Пупа из Трубоключья до смерти обслюнявили сурки.

— Кошмарнее мученичества и представить себе трудно, — сказал я.

— Есть такое дело, — согласилась Талия. — Ибо слюна сурков — самое пагубное на свете вещество. По этой причине Святой Пуп доныне считается покровителем слюней и халитоза. Ладно, хватит про мучеников, поведай мне о чудесах.

И я поведал. О волшебном несякнущем молочнике Бригитты Ирландской, о том, как Святой Филлан умудрился убедить волка впрячься в телегу со стройматериалами для церкви, когда помянутый волк зарезал быка, о том, как Святой Патрик изгнал змей из Ирландии.

— Ну да, — сказала Талия. — И змеи благодарны ему до сих пор. Но позволь мне просветить тебя касаемо поразительнейшего на свете чуда. Как Святой Кориций изгнал мазд из Суиндена.

— Я ни разу не слыхал про Святого Кориция, — сказал я.

— Так это оттого, что монашки у вас в Песьих Муськах низменны и недостойны про такое знать. Потому ты и не должен никогда делиться с ними тем, что узнаешь от меня. Иначе они впадут в ошеломленье и сдадутся лихоманке.

— Лихоманке чрезмерного благочестия?

— Знамо дело, парнишка. А прикончишь их ты, никто иной.

— Ой, я бы не хотел.

— Разумеется, не хотел. А тебе известно, что в Португалии святых канонизируют канониры — они стреляют ими из пушек?