Дурак - Мур Кристофер. Страница 42

Старик расхохотался — и смеялся так, покуда не затряслись плечи и смех не перешел в резкий кашель, настолько затяжной, что я уж стал бояться, не вылетят ли с ним жизненно важные органы. Я высунул руку, поймал в чашечку ладони несколько воды и протянул Лиру попить.

— Не смеши меня, мальчик. Я обезумел от горя и ярости — шуток я не перевариваю. А тебе лучше б отойти в сторонку, чтоб молнией тебя не опалило, когда боги внемлют моему вызову.

— Стрый, я, конечно, прошу прощенья, но ты самонадеянный мудило. Боги не станут охаживать тебя молнией лишь потому, что ты их попросил. Чего ради им так ублажать тебя? Скорей подарят чирей, гнойный и смертельный, а то и неблагодарной дочкой-другой оделят — мы же знаем, как им по душе иронизировать.

— Наглость! — рек Лир.

— О да, с наглостью у богов все в порядке. К тому же, ты призвал их воз и маленькую тележку. Порази кто-нибудь тебя громом — так без клейма на твоей шкуре и не поймешь, кого винить. Надо было одному бросать вызов и часок подождать, а только потом вызывать огонь всей батареи на себя.

Король смахнул с глаз дождь.

— Я отрядил тысячу монахов и монахинь вымаливать себе прощенье, а язычников — забивать целые стада коз, чтобы мне даровали спасенье. Но, боюсь, сего недостаточно. Ни разу не помышлял я о чаяньях своего народа, ни разу не поступал во благо жен или матерей моих дочерей — служил только себе, как богу, и понял, что как бог я не очень милостив. Будь добрым, мой Карман, не то столкнешься лицом к лицу ты с тьмой, совсем как я. А коль доброты недостанет, пьян будь.

— Но, стрый, — молвил я, — мне вовсе нет нужды блюсти осторожность в предвиденье того дня, когда я стану немощен и слаб. Я и так слаб. Но есть и хорошие новости — бога может вовсе и не быть, и ваши злодеянья окажутся сами себе наградой.

— А может, я и не заслужил праведного убиенья. — Лир всхлипнул. — Ни гром, ни дождь — не дочери мои: в жестокости я их не упрекну; им царства не давал, детьми не звал, — повиноваться не должны [195]. Но вы, угодливые слуги, в помощь злым дочерям вы всей небесной мощью обрушились на голову — такую седую, старую! О, стыдно, стыдно! [196] Меня наказывают за то, как я обошелся с собственным отцом. Ты знаешь ли, как я стал королем?

— Вытянул из камня меч и убил им дракона, нет?

— Нет, не было такого.

— Клято будь монастырское образование. Тогда хер его знает, стрый. А как Лир стал королем?

— Отец мой — я убил его. Я не заслуживаю благородной смерти.

У меня аж язык отнялся. Больше десятка лет я служил королю, а о таком и не слыхал. Рассказывали, что старый король Бладуд передал королевство Лиру, а сам отправился в Афины, где обучился некромантии. Потом он вернулся в Британию и умер от чумы, поклоняясь богине Минерве в храме города Бат. Но не успел я собрать мысли в кучку, чтоб достойно ответить, как небо расколола молния и осветила громадную тварь, что брела к нам вверх по склону.

— Что это? — спросил я.

— Демон, — ответил старик. — Боги прислали чудище, дабы отомстить мне.

Вся тварь была в какой-то слизи и шла так, будто ее только что слепили из той самой грязи, по которой она ковыляла. Я нащупал у себя на копчике кинжалы, а один вытянул из ножен. Под таким ливнем метать что-либо невозможно — я даже не ручался, что удержу клинок в руке перед броском.

— Меч, Лир, — молвил я. — К оружью, защищайся.

А сам встал и вышел из-под защиты куста. Крутнул в руке Куканом, чтобы рабочий конец его палки встал на изготовку, кинжалом же в другой руке описал замысловатый росчерк под струями дождя.

— Сюда, бес! У Кармана в кармане твой обратный билет в преисподнюю.

И я пригнулся в рассужденье отскочить вбок, когда тварь на меня кинется. Общим очерком зверь напоминал человека, но за ним тянулись долгие склизкие щупальца и с него стекал ил. Едва споткнется, я вскочу ему на спину и тогда попробую скатить его обратно по склону, подальше от короля.

— Нет, позволь-ка мне, — молвил Лир. Он вдруг скинул мокрую шубу и кинулся на монстра, расставив руки, словно бы отдавался ему всем сердцем. — Прикончь меня, безжалостный ты бог, вырви это черное сердце из груди самой Британии!

Я не успел его остановить, и старик рухнул прямо в объятия чудовища. Но, к моему вящему изумленью, хруста выдираемых с корнем членов или чвака мозгов не раздалось. Тварь бережно поймала старика и опустила наземь.

Я уронил руку с кинжалом и робко подался вперед:

— Оставь его, чудовище.

Тварь опустилась на колени и склонилась над распростертым Лиром. Глаза у старика закатились, и он весь подергивался, будто бы в падучей. Зверь перевел взгляд на меня, и я заметил светлые просветы в грязи на его морде. Имелись также и белки у его глаз.

— Помоги, — молвило чудовище. — Помоги перетащить его въ укрытье.

Я шагнул и стер грязь с жуткой морды. Обнаружилось вполне человеческое лицо, но так густо заляпанное грязью, что она стекала даже у него изо рта и пятнала ему зубы. Но все равно — передо мной был человек, а на руках его болтались то ли тряпки, то ли лозы, я не разобрал.

— Помоги б?дному Тому унести его съ холода, — сказал он.

Я сунул кинжал в ножны, подобрал королевскую мантию и пошел помогать голому и грязному троглодиту тащить старика в лес.

Хижина оказалась весьма невелика — места в ней доставало лишь встать посередине, но огонь был жарок, а старуха у очага помешивала в горшке, от которого пахло вареным мясом и луком. В эту промозглую ночь меня будто коснулось дыханье муз. Лир шевельнулся — впервые за те несколько часов, что миновали после того, как мы его внесли. Возлежал он на топчане, устеленном соломой и шкурами. Его меховая мантия еще курилась паром у огня.

— Я мертв? — осведомился король.

— Нет, стрый, пока нет, но едва не лизнул соленую ржу смерти, — ответил я.

— Б?гите отсюда! За мною гонится нечистая сила!.. — вскричал голый парняга, отмахиваясь от воздуха у себя перед носом. Я помог ему смыть почти всю грязь, поэтому теперь он был просто угваздан и безумен, а человеческий облик почти что обрел. — Б?дному Тому холодно!.. О, ду-ди, ду-ди, ду-ди, ду! [197]

— Знамо дело, мы так и поняли, — сказал я. — Если, конечно, не принимать тебя за сокрушительно здоровенного парнягу, которому от рожденья дан щекотун размером с изюмину.

— Питаюсь я водяными лягушками, жабами, головастиками, ящерицами земляными и водяными, а когда сидящая во мн? нечистая сила очень разгуляется, приправляю кушанья коровьимъ каломъ, жру старыхъ крысъ и утопленныхъ собакъ. Пью зеленоватую пл?сень, покрывающую поверхность стоячихъ лужъ; меня гонятъ кнутами отъ одной десятины до другой, сажаютъ въ колодки, бьютъ, заключаютъ въ тюрьмы, а прежде у меня было три пары платья, шестъ рубахъ для прикрытія наготы, конь для верховой ?зды, а у л?ваго бедра мечъ, чтобы имъ сражаться. О, перестань, мой мучитель, уймись Смолькинъ, уймись, мой терзатель! [198]

— ?ба-ать… — рек я. — Эта холодная ночь вс?хъ насъ обратитъ въ дураковъ и въ б?сноватыхъ [199]. Тьфу ты — я хотел сказать: все мы, видно, одуреем, покуда длится эта ночь! [200]

— Я ему бараньего рагу предлагала, — проворчала старуха, не оборачиваясь от очага. — Так нет же, ему лягушек подавай да коровьи лепехи. Больно привередлив для б?сноватого в чем мать родила.

— Карман, — молвил Лир, цепляясь за мою руку. — Кто этот крупный голый малый?

— Злой дух, злой дух; кличет себя бедным Томом [201]. Говорит, за ним бежит диавол [202].