Жора Жирняго - Палей Марина Анатольевна. Страница 16
— Нажилась!! — яростно огрызалась Рената в сторону запертой входной двери, продолжая жадно нащелкивать мышью.
Где-то в конце сентября — в день, с утра уж совсем не прекрасный, когда неожиданно позвонил черт знает какой по счету „экс“ и навязал ей бессмысленное, изматывающее „выяснение отношений“ — то есть попросту орал — и логики в его хамстве не было никакой, кроме логики животного эгоизма и безысходного одиночества, — Рената решительно изменила свою тактику на сайтах: какого черта стоять в гаремной очереди нерасторопных идиоток, когда можно дать объявление самой — и самой, по-королевски, делать выбор!
Было два часа дня. Она решительно села и — ничего, кстати, не присочиняя, — принялась быстро печатать: „Изящная брюнетка, с длинными, густыми и гладкими волосами, ярко-синими глазами, ростом 162 см, весом 54 кг, с большой грудью (DD) и тонкой тал…“, — когда в дверь резко позвонили. Соседка-родственница неукоснительно следовала строгой договоренности только стучать, да и то тихонечко, дабы не нарушать Ренатиного священнодействия над переводами. Тогда кто бы это мог быть?
— Это из вашей форточки дым идет?! — взволнованно спросил высокий широкоплечий молодой человек.
— У меня, сударь, уже давно — ни дыма, ни, к сожалению, огня! — надменно парировала „нажившаяся“ Рената, но он уже метнулся к противоположной двери.
Там, несмотря на его яростные звонки, не открывали. В это время Рената и сама отчетливо почувствовала запах горелого, которым тянуло от соседкиной двери…
— Вышел на балкон, а наверху горит! — крикнул молодой человек Ренате, сбежав на пролет ниже.
— А пожарку вызвали? — перегнувшись через перила, крикнула она парню, но он не ответил, вовсю названивая в дверь квартиры, как раз под соседской.
— Что стряслось, Андрей?! — вскрикнул искаженный испугом женский голос.
— Пожар над вами! Можно на ваш балкон?
Услыхав эти слова, Рената, не успев ничего толком сообразить, кинулась в кухню, распахнула балконную дверь…
…Он как раз вскочил на перила и — раз! — словно взлетел на руках, затем — два! — перемахнул через перила вышерасположенного балкона и — три! — вышиб ногой дверное стекло… Из дыры густо повалил дым… с диким воем вылетела обезумевшая кошка… но парня уже не было видно — он нырнул в черные клубы…
Все это произошло так стремительно, что Рената остолбенела, причем (осознание этого пришло несколькими минутами позже) — ее поразила не сама быстрота этого — на три счета — эпизода — но фантастическая ловкость парня — выверенная точность профессионала — словно ей, Ренате, показали работу голливудского каскадера».
Глава 13. Смоквенский оракул
Плодотворно пишущий (в смысле: плодотворно оплачиваемый) литератор — всегда отрадный феномен для его родственников. А дополнительно отрадный феномен — литератор выступающий. Такое явление равно благотворно и для семьи, и, скажем, для директоров клубов. И если первые довольствуются чувством эксклюзивности (благом, на наш взгляд, вполне отвлеченным), то вторые — успешно выбивают под «выступление автора» какие-никакие живые деньги (на крючок в туалете для дам и на люстру в своем кабинете).
Иными словами, здраво сознавая, что даже регулярных полиуритановых щедрот ему не хватит на покрытие все нарастающих нутряных потребностей (а даже этот — первый — рассказ отчаянно, отчаянно буксовал!), Жора начал выступать.
Как раз в эти самые дни он перебрался в Смокву. На брега неотвратимо ветшающего Петрославля Жора стал приезжать уже как почетный гость.
…Одно из первых его выступлений проходило на Петропольской стороне города, в Малахитовом Дворце (чьи владельцы обрели наконец свой ключ забвенья на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа) — во дворце, который, на наш взгляд, заслужил тем вечером лучшей участи. Афиша, как водится, сообщала:
Вопросы к жрецу были все те же, классические: почему нет в продаже животного масла? и: не еврей ли вы?
Жора, отдыхая от интеллигентности, болтал без умолку — разнузданно, разухабисто, барственно, — демонстрируя какой-то диковинный стиль — колченогий гибрид, состоящий из пьяного в дугу базарного разносчика и тупого самодура чуть ли не усадебно-крепостническпго разлива (до чего сын турецкого подданного, кстати сказать, никогда бы не докатился: его уберег бы вкус).
Том Сплинтер пришел на то духоподъёмное мероприятие с двумя своими приятелями — Сережкой Бергом, превосходным книжным графиком — и Игорем Крафтом, известным на Западе фотографом. (Из них первый вскоре взрезал себе вены, причем удачно, — а второй ещё долго мытарствовал: сначала блудным сыном направил стопы свои в Израиль, потом вкалывал в автомойке за океаном, потом более-менее пристроился во Франции, потом приехал в Петрославль, потом снова уехал в Париж и наконец вернулся в Петрославль, где, не выдержав энигматических смоквенских свойств, сначала долго и беспробудно пил, а затем, приведя в порядок сложные свои дела, повесился. Неужели в Париже не нашлось бы веревки?..)
Но, на момент повествования, все они — Том, Сережка, Игорь — чувствуют себя китами, на которых держится румяная и толстая, на глазах обновляющаяся Земля.
…Когда — после косноязычных и вместе задушевных приветствий директора, а также подобострастно-заумной вязи местного поэта (это был пай-карапузик, с губками бантиком, неизменной папочкой под мышкой — и головой, неизменно втянутой в навсегда опасливые плечики), — когда после этой, призванной разогреть публику цирковой интродукции на сцену вывалился Жора (а вывалился он так, словно потерял всякую координацию), — Берг, быстро-быстро штрихуя в своем блокноте, сделал карандашную зарисовку. Вот она.
В клубах пыли (эх, администрация!) — в клубах пыли, выбитой из планшета сцены всеми ста пятидесятью (на глаз) Жориными килограммами, — стоит сам Жора, еще не вполне тогда обкатанный для эстрадно-кафешантанных заскоков в народ, но уже, как (не про него) сказал классик, горбатый от жира. Его мешковатые зеленые брюки почему-то короче, чем следовало бы, а темно-вишневый пиджак, видимо, сшитый на заказ, даже образует значительный люфт вокруг сановных телес — то есть очень даже значительный люфт, и, скорей всего, призван «небрежно болтаться», намекая как бы на стройность скрытых форм — или уж образовывать королевски ниспадающие складки. Когда разглядываешь этот рисунок, на память всякий раз приходит — написанная, конечно, в другой связи, — фраза Свифта: «She wears her clothes as if they were thrown on her with a pitchfork» («Она носит одежды так, словно они набросаны на нее вилами»), — иначе говоря, она носила их в художественном беспорядке — именно этого, видимо, добивался и Жора.
Затем идет серия комиксов. Она называется «Оракульствующий». На каждой картинке — пузырем — застыл Жора, а над головой Жоры — завис другой пузырь, облачно-многомыльный — для высечения на нем проповедей.
Итак, на первом пузыре значится:
«Друзья, вы развели в городе страшную грязь. Почему бы вам не вымыть хотя бы свои окна?»
На втором:
«Я вернулся вчера из Смоквы и, признаться, не узнал родной город».
На третьем:
«Нехорошо!.. Знаете же сами, что нехорошо!»
На четвертом:
«Мне кажется, в Петрославле что-то изменилось... Раньше такой грязи не было».
На пятом:
«Нехорошо!..»
На шестом:
«А ведь кое-что зависит и от вас!»
На седьмом:
«Грядет Первомай».
На восьмом:
«Если каждый вымоет свое окно, в городе станет чище, светлей».
На девятом:
«Поднимите руки, кто уже вымыл окна».
На десятом:
«А кто еще нет?»
На одиннадцатом:
«Воздержавшиеся есть?» (шутит).
— Откелева в наши страны? — внятно спросил Игорь Крафт и сделал эффектную паузу. — Которого ветру клясть?!
— С тобою в метро не встану… — широко открывая рот, подхватил Том.
— Тише вы, сволочи!! — бросились на амбразуру пенсионерки. — Понаехало тут всяких!..