Собрание произведений в одном томе - Жванецкий Михаил Михайлович. Страница 65

А странички перелистывает обыкновенная гусеница, которую тоже надо кормить, но не держать на веревке, потому что ее и так преследуют.

Так мы и трудимся. Когда меня спрашивают: «Чем же вам помочь?» – я отвечаю: «Ничем не нужно помогать, вы – не мешайте, пожалуйста!»

Как с ними говорить

Женщинам можно все. Им нельзя давать время для раздумий. Сколько здесь пострадавших мужчин, с которыми не встретились, не поговорили, не переписывались.

Нельзя говорить: «Подумайте, если вы согласны, я вам позвоню!» Или: «Вы подумайте, а я у вас спрошу через полчаса… Я буду готов за вами заехать, если вы согласитесь, я буду у вашего подъезда, если нет, я позвоню завтра… Пожалуйста, ответьте мне, располагаете ли вы свободным временем, допустим, в субботу?.. Позвонить в пятницу? Хорошо, договорились».

Так нельзя разговаривать даже с министром общественного транспорта, а женщины вообще не те люди… «Скажите, а вас устроит воскресная поездка?..» Нет! Нельзя так говорить!

Немедленно! Сейчас! Тут! Здесь! Уже! Ну, давайте. «Алло, я за вами заезжаю. Вы будете готовы. Значит, я внизу. Значит, я подымусь. Значит, я войду! Значит, я ложусь под дверьми. Значит, я дышу в замок. В общем, вы будете готовы к двадцати. Не к восьми, нет! Именно к двадцати. Я буду у вас! Именно я у вас!» Это не от нахальства с наглостью, а чтобы не говорить, на какой улице, под каким деревом. Минимум для раздумий. Никакой необходимости ориентироваться в пространстве, даже в двух минутах ходьбы от дома. Не спрашивать где, куда, когда. Цифры и факты оглашать самому. «Я стою здесь. Я уже здесь. Только выгляньте – меня видно. Я напротив в автомате, я машу букетом, я радостно мечусь под окном. Я хочу слышать шаги по лестнице, идущей вниз. Ведущей вас ко мне вниз. Ну!»

– Но я сегодня собиралась мыть…

– Нет. Мы на минуту.

– А куда?

– В прекрасный дом.

– Я не знаю…

– Мы на минуту зайдем и тут же…

– Что – тут же?

– Ничего, там вас хорошо знают.

– Откуда?

– Не знаю. Знают. Там будут ваши друзья.

– Кто?

– Все вас ждут давно. Мы на минуту, а потом придумаем что-нибудь еще.

– Что – еще?

– Придумаем.

– Что? Что?

– Пока сюрприз.

Ошибка! Какой «сюрприз»? Какой «пока»? Вы заколебались. Вы сделали паузу.

– Нет. Я не могу. Я должна мыть.

– Ну завтра. Ну пожалуйста.

Лепет. Мура. Вся автоматная очередь начинает толкать вас в спину. Очередь все поняла. Уважения нет. Вы провалились, уступите место следующему…

– Вы давно без девушки?

– Давно.

– Ага. Могли бы и не отвечать. Букет бросайте сюда.

Какой взрослый мужчина…

Какой взрослый и крепкий мужчина не любит уйти в лес и полежать на траве?! Какой взрослый и крепкий мужчина не любит поплакать в теплую шею, в теплое родное плечо, в то самое место, созданное для мужских слез?! На работе притесняют, я – к тебе. Давят, давят перчатки. Тесен мне, тесен так плотно облегающий меня мир. Еще немножко дай мне сил – я опять ринусь туда. Возвращаюсь, опаленный снаружи, раскаленный внутри, и припадаю.

Наши милые женщины, выращенные в небольшом объеме двухкомнатных квартир! Как бы хотелось, чтобы у вас было все хорошо, чтобы наша могучая промышленность перестала рыть ходы под нами, а немножко поработала на вас. Чтобы мощные станы Новокраматорского завода выпускали нежные чулочки, такие скользкие и безумные, когда в них что-то есть. Чтобы перестал страшно дымить Липецкий химкомбинат, а выпустил очень вкусную блестящую помаду, делающую губы такими выпуклыми и желанными, и чтобы грохочущий и вспыхивающий по ночам УЗТМ полностью перешел с бандажей товарных вагонов на тончайшие колье и ожерелья. Меньше дыма – больше толка. И на Кольском полуострове перестали бы наконец ковыряться в апатитах и выпустили духи, от которых все мужчины стали мужчинами и побледнели. И тогда наша маленькая и удивительная женщина не будет тратить столько сил на добычу и украшение самой себя. И из глазок у нее исчезнет большая озабоченность. И красота некоторых не будет стоить их мужьям такого длинного срока, а мозоли на лучших в Европе ногах пропадут вместе с теми сапогами, за качество которых мы так боремся. А мускулы останутся только у гимнасток. И мы будем смотреть на них и радоваться, что это не наша жена там кувыркается, мелькая широкими плечами и стальным голеностопом. А наша – здесь, ароматная, нежная, слушающая внимательно про все безумие борьбы за технический прогресс и езды в переполненных автобусах. Должен же дома быть хоть один человек с не помятыми в автобусе боками!

Это и будет равноправие, когда каждый приносит другому все, что может. Мы же все хотим после работы в лес, на траву.

Пусть этим лесом будет наша жена.

Ленинград. 1978

Не жить с тобой, хоть видеть тебя.

Холодный май. Дожди.

Несчастья. Запреты.

Преданные женщины.

Робкие цветы.

Белое небо, лужи, озёра, лужи, улицы насквозь, солнце вдоль улиц.

Люди поперёк.

Магазины поперёк.

Несчастья. Запреты.

Дворцы. Древние кинотеатры.

Обложное небо.

Водка. Маленькие мальчики пьяные.

Маленькие девочки пьяные.

Грибы в шапке у синего, у лилового.

Черешни у приезжих в руках.

И во ртах. У приезжих.

Клубника. Во ртах. В посылках.

Черешни. Груши. Хурма. Цветы.

У приезжих в руках и на прилавках мясо мороженое.

Слёзы. Несчастья. Запреты.

Темень в царских окнах.

Четыре светлых окна на дом.

В Дачном. В Купчино. В Ульянке.

Гаснет последнее в одиннадцать тридцать.

А белое небо.

И слёзы. И несчастья. И запреты.

И сладкий воздух на Обводном.

И тракторы на мосту от Кировского.

Интеллигенция тихая-тихая.

Поддерживающая в несчастье. В запретах.

Уходим. Улетаем.

«Южнее, западнее». Уходим.

И балет.

Балет танцует от стен, от домов, от белого неба, от ансамбля и площадей.

От капителей и портиков.

Тающий балет.

Машины, приближающиеся по мокрому.

И проезжающие. В другие места.

От запретов. От несчастий. От обложного неба.

От черешни в зубах у приезжих.

От влипающего в душу неба.

От влипающего в душу моря.

От влипающих в душу асфальтовых улиц и площадей.

От того, что лежит под ногами, и йоги в слезах.

У всех.

Моё несчастье. Мои запреты. Мой слух.

Мои бьющие отсветом мокрые камни.

Уехал – приехал.

Понял – не понял.

Не лезет в маленькую душу целый город.

Не лезет!

Слёзы мои. Несчастья. Запреты.

Глухие, как дальний поезд.

Целуй меня. Несчастье мое.

Целуй меня за то, что не могу покинуть тебя.

И чахну в твоих объятиях.

От кашля. От водки.

От туберкулезной любви. От выпученных глаз…

Целуй меня…

Я дохну…

Целуй… Это долго.

Приветствие театру

Театр начинается с вешалки, вешалка – с крючка, крючок – с промышленности, то есть театр начинается с поисков руды.

Поскольку речь идет об искусстве, то разрешите дать слово и взять его нам, представителям бывшей театральной общественности, находящимся ныне на трудовом отдыхе благодаря хорошему климату и теплой зиме, – здравствуйте!

Пенсию надо проводить на юге. Это наше твердое убеждение, переходящее в здоровый румянец.

Мы, бывшие куплетисты-чечеточники, бывшие шутники-затейники с намеком, ныне распространители билетов среди населения на то большое искусство, которое нам иногда завозят из центральных областей, приветствуем деятелей культуры, театра и особенно эстрады, чей юмор и слезы орошают нас непрерывно, дай бог вам здоровья и хорошей аппаратуры.

Мы, полуживые свидетели Ядова и Япончика, молодого Утесова и пожилой Изы Кремер, того цветущего времени, когда сила искусства была такова, что за куплет вы могли получить пулю в лоб, потому что все были вооружены, не дай бог. Теперь, слава богу, даже самый зубастый сатирик в полной безопасности. Зритель правильно понимает его и свою задачу и настраивается на веселый лад.