Досужие размышления досужего человека - Джером Клапка Джером. Страница 22

Ах, старушка ширма, какой красавицей ты, должно быть, была в свои юные дни, когда тюльпаны, розы и лилии (растущие все вместе на одном стебле) отблескивали свежими красками! С тех пор прошло много лет и зим, и ты, мой друг, играла с неугомонным пламенем, пока не выцвела и не подернулась печалью. Твои яркие цвета стремительно тускнеют, и завистливая моль грызет твои шелковые нити. Ты увядаешь, как те ставшие прахом руки, что создали тебя. Вспоминаешь ли ты эти руки? Иногда ты выглядишь так задумчиво и мрачно, что мне кажется, будто ты и в самом деле их вспоминаешь. Что ж, давайте поговорим — ты, я и раскаленные уголья. Расскажи мне своим безмолвным языком о том, что помнишь из дней юности, когда ты лежала на коленях моей матери и девичьи пальчики играли с твоими разноцветными нитями.

Сидел ли иногда рядом с вами некий юноша — юноша, который любил схватить одну из маленьких ручек, покрыть ее поцелуями и не выпускать из своих ладоней, таким образом задерживая твое появление на свет? Случалось ли, что твое хрупкое существование подвергалось опасности, исходившей от того же самого неуклюжего и упрямого юноши, который, не удовлетворяясь одной ручкой, бесцеремонно отбрасывал тебя в сторону и сжимал обе ладошки, преданно глядя в любимые глаза? Сквозь мерцающие сумерки я так и вижу этого юношу: неутомимый, с ясным взором, в тесных модных туфлях и плотно облегающих панталонах, в белоснежной кружевной рубашке и в широком галстуке, и — о! — какие у него пышные кудри!

Ах, сумасбродный и беззаботный юноша! Разве может он быть тем самым серьезным джентльменом, на чьей тросточке я когда-то скакал; тем измученным заботами задумчивым мужчиной, на которого я взирал с детским обожанием и которого называл папой? Ты отвечаешь «да», старая ширма, но уверена ли ты в этом? Готова ли поручиться за свои слова? Возможно ли то, о чем ты говоришь? Пришлось ли тому юноше в узких панталонах опуститься на колени, поднять тебя и расправить, чтобы моя матушка простила его и погладила кудрявую голову своей маленькой ручкой? Ах, старая ширма, полвека назад любили ли юноши и девушки так же, как любят сегодня? Разве мужчины и женщины совсем не изменились? Разве под расшитым жемчугом корсажем девичье сердце трепещет так же, как под свободным платьем романтической эпохи? Разве стальные каски и цилиндры никак не повлияли на головы, носящие их? О Время! Великий Хронос! Где твоя власть? Ты можешь высушить моря и превратить горы в равнину, но не способен справиться с крохотной человеческой душой? Ах да! Она была создана тем, кто сильнее тебя, и простирается далеко за пределы твоих познаний, ведь она крепко связана с вечностью. Ты можешь оборвать листья и цветы, но корни жизни лежат слишком глубоко — там, куда не достигает твой серп. Ты можешь перекроить одежды Природы, но не можешь изменить биение ее пульса. Мир покорно движется по твоим законам, но сердце человека тебе неподвластно, ибо там, где оно родилось, «тысяча лет как день вчерашний».

Впрочем, боюсь, я слишком уклонился от темы меблированных комнат и не знаю, как найти дорогу обратно. Однако на этот раз у меня есть оправдание: с пути меня сбил предмет старинной меблировки, а вокруг старой мебели, как мох вокруг камней, всегда разрастаются фантазии. Стулья и столы практически становятся частью нашей жизни, словно безмолвные друзья. Какие невероятные истории могли бы рассказать эти деревянные приятели, будь у них язык! В каких только непредвиденных комедиях и трагедиях не доводилось им поучаствовать! Какие горькие слезы проливались в эту старую диванную подушку! Какие страстные шепоты пришлось подслушать этому канапе!

Для меня новая мебель не обладает очарованием старой. Мы любим знакомые вещи — знакомые лица, знакомые книги, знакомые шутки. Новая мебель может превратить комнату в дворец, но лишь старая мебель создает домашнюю атмосферу. Старая не в смысле возраста (в меблированных комнатах мебель, как правило, не новая), а давно нам знакомая, та, с которой связаны воспоминания. Обстановка в меблированных комнатах, даже самая старинная, нам незнакома, и кажется, что мы никогда к ней не привыкнем. Как и со всеми новыми знакомцами, живыми или деревянными — иногда разница между ними не так уж велика, — поначалу вы замечаете лишь плохое. Узловатая древесина и обшивка из волосяной бортовки вызывают какие угодно чувства, но только не симпатию. Зеркало выглядит тусклым. Шторы следовало бы постирать. Ковер протерся. Стол наверняка опрокинется, едва на него что-нибудь поставят. Камин мрачный, обои ужасные. На потолке словно пятна от разлитого кофе, а украшения еще хуже обоев.

Где-то наверняка существует специальная секретная мастерская по производству украшений для меблированных комнат. В любом пансионе по всему королевству вы увидите абсолютно одинаковые вещицы, которые больше нигде не встречаются. Две такие безделушки, увешанные треугольными кусочками стекла, позвякивающими друг о друга, — как же они называются? — стоят на обоих концах каминной полки, по одной на каждом, и вы вечно боитесь, что они упадут. В меблированных комнатах попроще эти произведения искусства дополнены парой фарфоровых статуэток, в которых можно увидеть корову, сидящую на задних ногах, модель храма Дианы в Эфесе, собаку или все, что на что способна ваша фантазия. Где-то в комнате вы непременно наткнетесь на тошнотворный предмет, который сначала примете за кусочек теста, забытый кем-то из детей, а при ближайшем рассмотрении разглядите в нем недоделанного купидона. Эту штуку хозяйка называет статуэткой. Кроме того, обнаружится ученическая вышивка какой-нибудь хозяйской родственницы с кривыми руками, картина «Гугеноты», два-три отрывка из Писания и некий сертификат в изящной рамке, удостоверяющий, что отец семейства прошел вакцинацию или является членом тайной братии, или еще что-то в этом роде.

Изучив представленные вашему взору привлекательности, вы уныло вопрошаете о стоимости и, услышав ее, отвечаете:

— Признаться, цена неплохая.

— Сказать по правде, — вдруг пускается в откровения хозяйка, — я всегда сдавала по (называется сумма, намного превышающая первоначальное значение), а до того я сдавала по (еще более невероятная цифра).

Страшно подумать, сколько стоили меблированные комнаты лет двадцать назад. Каждая хозяйка вгоняет вас в краску, расписывая при первом удобном случае, что за те же комнаты получала в два раза больше. Молодые люди предыдущего поколения, должно быть, были из более состоятельных семей или же разорялись на аренде. На их месте мне бы пришлось жить на чердаке.

Забавно, что в меблированных комнатах действует правило, обратное принятому в жизни: чем выше вы поднимаетесь по социальной лестнице, тем ниже спускаетесь на съемной квартире. В меблированных комнатах бедняк живет наверху, а богач — внизу. Вы начинаете с чердака и постепенно спускаетесь на первый этаж.

Многие великие люди жили на чердаках, а некоторые там же и умерли. Как утверждает словарь, чердак — это «место для хранения ненужных вещей», и мир привык хранить там большую часть того, что ему не нужно. Проповедники, художники и поэты, высоколобые мыслители, мужи с горящими глазами, высказывающие истины, которые никто не желает слушать, — вот то, что мир каждый день прячет подальше на своем чердаке. Гайдн вырос на чердаке, а Чаттертон здесь умер от голода. Эдисон и Голдсмит писали в мансардах, с которыми были также хорошо знакомы Фарадей и Де Куинси. Доктор Джонсон не унывал, располагаясь в них на ночлег, и крепко спал — иногда слишком крепко — на поставленных там раскладушках, как и подобает ветерану Фортуны, давно привыкшему к лишениям и равнодушному к удобствам. Диккенс провел на чердаках юность, а Морленд — старость (увы, пьяную и преждевременную старость). Ганс Андерсен, повелитель сказок, придумывал свои истории под покатой крышей мансарды. Своенравный бедняга Коллинз склонял здесь голову на колченогие столы. Педантичный Бенджамин Франклин; упорствующий в своих заблуждениях Ричард Саваж, больше привыкший спать на ступеньках; юный Блумфилд, Роберт Бернс, Хогарт, инженер Уатт — список не имеет конца. С тех пор как жилища поднялись выше двух этажей, мансарда стала колыбелью гениев.