Досужие размышления досужего человека - Джером Клапка Джером. Страница 61

Кажется, пора мне вмешаться. Иногда Смиту необходимо напоминать, что и у человека, полезного и верного друга собаки, есть свои права. Получив взбучку, Смит прыгает на диван и обиженно скулит: «Лучше б мне не рождаться на свет, все равно никто меня не понимает».

Впрочем, уныние длится недолго. Спустя полчаса Смит уже пытается загрызть соседскую кошку. С упорством, достойным лучшего применения, он третий месяц не дает кошке проходу. Ему не приходит в голову задуматься, почему на следующее утро нос распух вдвое против обычного, а глаз заплыл. Очевидно, Смит относит эти явления к числу необъяснимых погодных феноменов.

Впрочем, день, начавшийся так неудачно, завершается в высшей степени удовлетворительно. Доротея пригласила на чай подругу. Проходя мимо детской, я слышу доносящиеся из-за двери раскаты хохота и решаю заглянуть. Смит валяет по полу куклу, вернее, то, что от нее осталось. Голова у куклы оторвана, пол усеян опилками. Девочки от души веселятся.

— Чья это кукла? — спрашиваю я.

— Эвина, — отвечает Доротея между взрывами смеха.

— Нет, — кротко объясняет Эва, — моя вот. — И она извлекает куклу из-под себя — измятую, но целехонькую. — А это кукла Дорри.

Переход от радости к безутешному горю так резок, что даже Смит, которого ничем не проймешь, еле успевает унести ноги.

Горе Доротеи не поддается описанию. Я обещаю купить ей новую куклу, но она не хочет новую; никакая другая не заменит ей прежнюю, никакая другая не станет для нее тем, чем была та; Доротея намерена вечно хранить верность почившей кукле.

Эти малыши такие смешные — какая им разница, ведь все куклы одинаковые. У всех кудрявые волосы, розовое личико, большие круглые глаза, маленький алый рот и крошечные ручки. Спорить глупо, я просто от души жалею Доротею… Проходит немало времени, прежде чем я решаюсь подарить ей куклу. Поначалу она и смотреть на нее не хочет, но вскоре начинает проявлять интерес к новой игрушке. Разумеется, никто не заменит ей любовь всей жизни — ее первую куклу, но все же…

Мы похоронили Долли рядом с тисом, под звуки скрипки, на которой сыграл в ее честь один мой приятель. Дело было весной, сад звенел птичьими трелями. Наша главная плакальщица оплакала ее горючими слезами, словно что-то могло уберечь почившую от судьбы, уготованной всем куклам — хрупким созданиям, которых наряжают и целуют, а потом, растрепав, забывают на полу детской. Бедные куклы! Неужели они воспринимают себя всерьез, неужели не догадываются, что внутри набитой опилками груди прячется часовой механизм, не видят веревочек, благодаря которым пляшут? О, несчастные марионетки! Разговаривают ли они в темноте балагана, когда гаснут огни?

Ты была настоящей героиней, сестричка. Жила в хорошеньком домике с белыми стенами, увитом плющом и клематисом, — надеюсь, без уховерток и сырости. Опрятная, в простом ситцевом платье. С каким достоинством несла ты бремя бедности, с каким мужеством переживала невзгоды! Ты никогда не позволяла угнездиться в голове дурным мыслям, никогда никому не завидовала. Поразительно, куколка! Разве тебе не хотелось на миг ощутить себя порочной женщиной, жить в доме со множеством комнат, носить меха и драгоценности, видеть у своих ног толпу обожателей? Никогда, даже долгими зимними вечерами, когда грязная посуда перемыта, пол сияет чистотой, а дети мирно спят в своих кроватках? Скупой свет дешевой лампы падает на заштопанную скатерть. Ты сидишь, склонившись над шитьем в ожидании своего Дика, гадая, где его носит.

Да, милая, я помню твои прочувствованные речи, неизменно срывавшие аплодисменты, о презрении к подобным женщинам. Помню, как, воздев руки к небесам, ты восклицала, что, стерев пальцы до крови иголкой и засыпая на своем убогом чердаке, ты счастливее, чем она в своих раззолоченных покоях, где все пропитано грехом. Но сейчас, сестричка, когда тебя не слышат зрители, признайся: втайне ты ей завидовала? Ловя свое отражение в потрескавшемся зеркале, не воображала себя в модном платье с низким вырезом, в бриллиантах, горящих на бледной нежной коже? Не проклинала свою добродетель, когда проносившаяся мимо карета обрызгивала тебя грязью, и ты брела домой, сгибаясь под тяжестью котомки с шитьем? Неужели, поникнув головой над чашкой жидкого чая, ты не ощущала, что готова заплатить цену ужинов с шампанским, беспрестанного веселья и безоглядного обожания?

Легко, должно быть, сидя в тепле и уюте, излагать прописные истины. Но какими лицемерными они кажутся, когда нас терзают желания! Вы тоже в свое время были молоды и красивы: неужели автор пьесы думает, что вы никогда не жаждали простых человеческих радостей? Приходит ли ему в голову, что чтение брошюр капризной старухе — не самое увлекательное занятие для здоровой двадцатилетней девушки? Почему все радости жизни достались ей одной?

Какая удача, что злодей, коварный баронет, никогда не откроет калитку скромного домика в тот миг, когда ты искушаема соблазнами! Нет, он придет, когда ты полностью владеешь собой и с негодованием отвергнешь его домогательства. Если бы все искусители являлись к нам, когда мы сильны и тверды, мы все стали бы героями и героинями пьес.

Впрочем, спектакль завершен. Ты и я, маленькие усталые куклы, лежим бок о бок, гадаем о новой роли, припоминая былое и смеясь. Где порочная героиня, что рождала такую бурю чувств на крохотной сцене балагана? А, вот вы, мадам, вас швырнули в тот же угол!.. Но как вы изменились, Долли! Краска сошла со щек, от золотистых кудрей остались жалкие клочки. Неудивительно, ваша роль была не из легких, вы устали от блеска и яркого света! Надежда покинула вас, и вы просите лишь о покое и тишине, ибо утратили способность радоваться. Словно заколдованная сказочная героиня, вы крутитесь все быстрее и быстрее, колени трясутся, лицо покрывает пепельная бледность, волосы седеют, пока смерть не смилостивится и не освободит вас от заклинания. Молитесь вы только об одном: чтобы она поспешила, пока танец не превратился в фарс.

Как розы теряют свой нежный аромат для Нэнси, торгующей ими на солнцепеке от зари до зари, так и вас уже не вдохновляет любовь. Песнь страсти в устах юных, а ныне постаревших любовников звучит в ушах монотонным напевом: то визгом, то воплем, то криком, но всегда резко и грубо. Помните, вы услыхали ее впервые?.. Ах, вдохновенный гимн на поверку оказался простеньким мотивчиком в исполнении треснувшей шарманки.

Для вас, Долли Фостина, мы злобное племя, продажные адвокаты. Вы замечаете только наши недостатки, ибо живете в перевернутом мире, где нет листьев и цветов, одни узловатые корни. Видя перед собой лишь скользких червей, вы уже не верите в любовь и благородство. Вы смеетесь над ними, думая, что знаете им цену. Пока мы томимся под властью вашего заклинания, дочь Цирцеи, мы — свиньи, и вы, не зная тайны вашего острова, всерьез полагаете нас таковыми.

Неудивительно, Долли, что ваше изможденное восковое личико искажает гримаса. Посмотрите на героя, вступающего в наследство под аплодисменты партера, пока вы умираете, всеми забытая, на улице. Забывчивый зритель давно простил ему давние прегрешения на злачных парижских улицах, но вы-то помните! Друг семьи, беззаботный весельчак, Бог-из-машины, всеобщий любимец — когда-то и вы его любили! Но это было в прологе, в пьесе он остепенился. (О, как вы ненавидите этот мир, как жаждете стать его частью!) Для героя пролог давно стал прошлым, превратившись в волнующее воспоминание, для вас — первым актом пьесы, изменившим ее ход. Его грехи публика простила, при упоминании о ваших возмущению ее нет предела. Так стоит ли удивляться злобной ухмылке, что играет на ваших губах?

Не обращайте внимания, Долли, зритель глуп. В следующей пьесе вам достанется другая роль, и, вместо того чтобы освистать вас, он осыплет вас аплодисментами. Современная комедия не для вас. Ваше призвание — возвышенные трагедии. Сила духа, мужество, самопожертвование — то, чего в избытке у вас и чего так не хватает современной сцене. Если бы нынче ставили подобные пьесы, как вам пошел бы плащ Юдифи, Боадицеи или Жанны д’Арк. А возможно, и они не отказались бы примерить вашу роль. Робкие героини драм едва ли соблазнят их, а что еще способны предложить современные авторы? Екатерину II? Да будь она дочерью трактирщика во времена Наполеона III, разве называли б мы ее великой царицей? Если бы Магдалина влачила свои дни на кривых улочках Рима, а не Иерусалима, славили бы мы ныне в церквах ее имя?