Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала - Глейзер Владимир. Страница 41

На центральной площади Лавры, посередь церквей и часовен, лицом к патриаршей ризнице тихо и благостно стояла в ожидании чудесного явления старца тысячеголовая толпа верующих, маловерующих и неверующих. Говорю об этом столь категорично, так как двух неверующих из этой толпы я знал точно. Ни я, ни коллега Соколов не были ни крещеными христианами, ни сектантами-пятидесятниками ни даже вольнодумцами-шестидесятниками, а были просто наглыми, молодыми, голодными и любопытными. Пока фотохудожник выбирал подходящую точку для производства съемок как узкого, так и широкого плана, народ безмолвствовал. Мастер моментальной фиксации быстротекущей жизни выбрал ракурс на перилах трапезной, где с трудом, этакой цаплей устроился на выступающей уголком первой балясине. Вторая нога на столь малой площадке не уместилась и инвалидно болталась на ветру.

Причиной добровольно созданной трудности был некий спор, подобающий случаю, о взаимоотношениях толпы и личности. Где в качестве наглядного примера я вспомнил рассказ молодого ученого Трубецкова о его незабываемом участии в студенческие годы в четырнадцатом съезде комсомола. А именно ту потрясшую исключительно самоорганизованного юношу часть, когда в президиуме съезда неожиданно появились все члены другого президиума, поглавнее — ЦК КПСС во главе с «дорогим Никитой Сергеевичем Хрущевым. Ура!». Истерическое ликование толпы регламентирование поддерживалось подставными ваньками, которые из разных «неожиданных» мест истошно орали поставленными голосами: «Слава родной Коммунистической партии!!!», «Народ и партия едины!!!» и другие несложные славословия в тот момент, когда вставшая в едином порыве толпа делегатов устало присаживалась на свои места. Со слов потрясенного Трубецкова, эта магия ора продолжалась около часа, и одна беременная комсомолка, попавшая на сборище то ли по недосмотру, то ли по специальной квоте, забилась в преждевременных родах и, якобы, публично родила в фойе Колонного зала Дома союзов сильно недоношенного, но чудесно здорового, пузатого и абсолютно лысого малыша.

По этой причине, а может, по другой, по уверениям рассказчика, младенца тут же дружно нарекли «дорогой Никитка Сергеевич» и вручили ему именной комсомольский билет со значком. Опять же якобы, а не наверняка, отсутствующего на фойевых октябринах мужа пресвятой комсомолицы совершенно случайно тоже величали Сережей!

Но вконец ошарашен и морально убит беспартийный и сдержанный в эмоциях будущий ученый был вовсе не этим, а тем, что неожиданно обнаружил самого себя орущим вслед за ваньками здравицы в честь всех многочленов главного президиума подряд. Столь непредусмотренная потеря невинности в процессе группового идеологического изнасилования еще долго мучила ночами бывшего делегата кошмарными эротическими сновидениями про плешивых младенцев обоего пола с комсомольскими значками на развевающихся пеленках.

Я заверил коллегу Соколова, что я — выше толпы и если она бухнется на колени (к чему явно шло), то я супругой Лота застыну над нею. И пусть фотолюбитель это запечатлеет для родных и близких, включая потомков, в назидание.

Дело в том, что определенный опыт идеологического противостояния у меня был в недалеком прошлом. Под влиянием православной жены, а также поддавшись экуменистическим веяниям времени, я привез когда-то в Лавру своего пятилетнего сына с ознакомительной, в первую очередь, целью. Сидя у меня на руках, ангелоподобный младенец просмотрел свысока красивую службу в битком набитом храме до момента полного сценарного затишья, и в акустической тишине громко сказал, исходя из своего классического воспитания:

— Папа! Попов-то тут много, а где же Балда?

В тот раз смиренные прихожане нас не убили.

Когда под звон колоколов служки в красивых парчовых рясах вытащили престарелого пресвятейшего под мышки из ризницы вручную (папамобилей еще не изобрели), толпа таки рухнула оземь. А я — нет. Я столь гордо и одиноко позировал в объектив, изображая ведущего Клуба путешественников на лежбище тюленей, что последующее не углядел никто, кроме фотокорреспондента, — надвигаемый прямо на меня святейший был слеп, а несущим его служкам по службе было явно не до меня. Хотя я ошибаюсь, свидетель был. Но о нем — потом.

Итак, держу скалозубую американскую улыбку до ушей, глазки щурю — жду, когда птичка вылетит. А она вылетает вовсе не из камеры, а с небес. Большая синяя птица — мой голубь сизокрылый. По фамилии Покрышкин. Фрицы-извилины в башке предупреждают: «Ахтунг, ахтунг!» Поздно! Пикирует ас прямо на меня, на бреющем полете открывает бомболюк и сбрасывает на цель тонну жидкого помета в сероводородном эквиваленте. Вся публика — влежку, а я над ней во всем белом!

Знаете, почему цапля на одной ноге стоит? А потому, что если и ее подогнет, то в болото свалится! Так и рухнула, давясь от хохота, с балясины в толпу моя одноногая цапля с «Зенитом» в руках. Потому и получился последний архивный фотокадр прицельного пометометания смазанным. А я по молодой несдержанности заржал до упаду в прямом смысле слова и очутился задом вверх среди аналогично расположенных прихожан и им сочувствующих. Как Дима Трубецков на комсомольском съезде. Оглушенные регламентированным малиновым звоном со всех колоколен, коленопреклоненные делегаты православного съезда точно так же не обратили никакого внимания на мое грехопадение — мало ли на папертях юродивых!

А черный монах, который сзади в дверях часов ни стоял, все видел, в серебряном кувшине водицы (упаси, Господи, не святой ли?) мне подал для омовения и говорит:

— Нехристь, что ли?

— Даже еврей, — отвечаю.

— Это Господь наш всемилостивый душу твою заблудшую с небес благословил. Креститься тебе надобно, сын мой, после святаго знамения.

И я бы, ей-Богу, крестился, но больно очередь большая была и очень жрать хотелось. И мы с охромевшим коллегой Соколовым, дружно облизываясь, продолжили атеистическое путешествие к бесплатному братову огороду.

ПОЛИТЕХНИЧЕСКИЙ, ПОЛИТЕХНИЧЕСКИЙ

В пору моей молодости ходил в университете такой дискриминационный анекдот: «В мясном отделе гастронома на прилавке лежат мозги двух сортов: математика по три рубля и историка по тридцать три рубля кило. С виду — одинаковые. Покупатель интересуется, почему такая разница. Продавец поясняет, сколько голов историков надо забить, чтобы этот килограмм наковырять».

Почему на этом прилавке не было мозгов политехников, я понял только тогда, когда начал с ними работать.

Мой старший товарищ по пьянкам и гулянкам, сам профессор и сын профессора Алик Кац (не путать с другими носителями этой самой распространенной после Иванова-Петрова-Сидорова фамилии в г. Саратове) по итогам добытой мною в боях ученой степени пригласил молодого кандидата наук доцентом на свою кафедру в Политехнический институт.

Предложение было заманчивым по двум причинам: значительное повышение в зарплате — раз и еще более значительное ее повышение на сказочных условиях — два. Кац чужими, то бишь государственными деньгами платит мне столько и еще полстолька за научную работу, в которой я не буду принимать никакого участия!

Принципиальный отказ от университетского правила работать головой на оборону за гроши вовсе не был проявлением моего пацифизма или тайного служения мировой закулисе, а следовал из полного и окончательного разочарования в надобности этого занятия.

В последнем я убедился на примере тягомотной попытки по молодости и горячности использовать на практике результаты своих исследований. Которые, по самым скромным подсчетам, экономили родине миллионы, но не давали ни рубля заинтересованным не в этом чиновникам оборонных министерств. Вот почему на самом деле я и согласился уйти из университета.

После достижения принципиальной договоренности с работодателем я высказал сомнение в самой возможности моего прохождения в должность: как ректор Политеха, небезосновательно подозреваемый в жидоморстве, согласится еще на одного еврея на кафедре Альберта Каца?