Пушкин - историк Петра - Лисунов Андрей Петрович. Страница 20

Обычно, когда говорят о камер-юнкерстве Пушкина, имеют в виду стремление Николая приблизить к себе жену поэта и приводят в подтверждение дневниковую запись Пушкина. При этом не обращают внимание на то, что сделав, казалось бы, определенный вывод, поэт неожиданно возвращается к прерванной теме: “...а по мне хоть в камер-пажи, только не заставили меня учиться французским вокабулам и арифметике” (ХН,318). Таким образом, Пушкин подчеркнул, что существует еще и скрытая причина назначения его в камер-юнкеры и она выражена словом “заставили”. Похоже, царь снова поступил с Пушкиным в своей излюбленной манере, наказывая подчиненного незначительным поощрением и вместе с тем накладывая на него новые обязанности. А то, что это было наказанием за своеволие и невыполнение служебного задания, поэт понял сначала со слов княгини Вяземской, сказанных ей царем: “Я надеюсь, что Пушкин принял в хорошую сторону свое назначение” (XII,319) - как будто поощрение можно принять иначе - и окончательно убедился при личной встрече с Николаем: “Государь мне о моем камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его. Говоря о моем “Пугачеве”, он сказал мне: “Жаль, что я не знал, что ты о нем пишешь; я бы тебя познакомил с его сестрицей, которая тому три недели умерла в крепости Эрлингфоской”” (XII,319). Таким образом, царь давал понять, что если бы поэт слушал власть, то и в творческом отношении выиграл бы и повышение мог получить иное.

Давая разрешение на публикацию “Истории Пугачевского бунта”, царь, с одной стороны, обязывал поэта публикацией произведения, написанного за счет служебного времени, с другой -давал понять, что не в нем дело, а в от сутствии конкретных результ ат ов по “Истории Петра”. Более того, он сразу соглашается ссудить издание Пугачева и предоставляет для этого государственную типографию. Первоначально Пушкину показалось, что он хорошо отделался и цена за публикацию Пугачева нс ст оль высока - пусть “хоть в камер-пажи” лишь бы дали возможность заниматься любимым делом. Запрещение “Медного всадника” настораживало, но оставалась надежда, что через “Историю Пугачева” все же удастся изменить отношение царя и к поэме, и к петровской эпохе. Однако очень скоро в дневнике поэта появились записи о недовольстве царя отсутствием Пушкина при дворе. Очевидно, что кроме наказания, камер-юнкерство, по мнению власти, должно было выполнять еще и организационную роль - Пушкина как бы прикрепляли к месту службы - над ним установили высочайший контроль и каждая встреча с царем , так или иначе, становилась очередным напоминанием об “Истории Петра”.

19 февраля 1834 года Вульф записал в своем дневнике: “Самого же поэта я нашел мало изменившемся от супружества, но сильно негодующего на царя за то, что он надел его в мундир, его, написавшего теперь повествование о бунте Пугачева и несколько новых русских сказок. Он говорит, что возвращается к оппозиции, но это едва ли не слишком поздно” ¹⁶³. И еще через месяц, со слов брата поэта: “...он -женатый, отец, семейство, знаменитый - погиб жертвою неприличного положения, в которое себя поставил ошибочным расчетом” ¹⁶⁴. А между двумя этими свидетельствами были запись в дневнике поэта: “Царь дал мне взаймы 20 000 на напечатание “Пугачева”. Спасибо” (XII,320) и письмо к Нащокину: “...я камер-юнкер с января месяца; “Медный всадник” не пропущен - убытки и неприятности! зато Пугачев пропущен, и я печатаю его на счет государя. Это совершенно меня утешило; тем более, что, конечно, сделав меня камер-юнкером, государь думал о моем чине, а не о моих летах - и верно не думал уж меня кольнуть” (XV,118). Поэт пытался оправдать поведение царя, но, думается, к концу марта уже понял, во что обернулось ему милосердие власти: чтобы жить, нужны были деньги, которые могло принести издание “Пугачева”, а это, в свою очередь, зависело от помощи царя, ожидавшего скорейшего завершения “Истории Петра”. Принимая помощь, Пушкин вынужден был признать над собой опеку правительства, избавиться от которой можно было либо исполнив желание царя, либо со скандалом уйдя со службы. Для последнего у поэта еще не было формальных оснований, а потому фраза, которую он написал в письме к Погодину в начале апреля: “К Петру приступаю со страхом и трепетом” (XV, 124) не была оговоркой, а действительно свидетельствовала о начале работы Пушкина над черновой редакцией “Истории Петра”.

В это время Строганов передает поэту листок “Франкфуртского журнала”, где в качестве европейской новости сообщено, что Пушкина “часто видят при дворе , причем он пользуется милостью и благоволением своего государя” (XII,325). Когда 16 апреля уезжает на Полотняные Заводы жена , поэт начинает по возможности избегать дворцовые мероприятия: “...репортуюсь больным и боюсь царя встретить. Все эти праздники просижу дома”,- пишет он в одном из первых к ней писем. Дневник его наполнен ироничным описанием всякого рода светских новостей и слухов, среди которых встречается эпиграмма, непосредственно относящаяся к фигуре Петра: “Кстати, вот надпись к воротам Екатерингофа: Хвостовым некогда воспетая дыра! Провозглашаешь ты природы русской скупость, Самодержавие Петра И Милорадовича глупость” (XII,328). “Я зол на Петербург и радуюсь каждой его гадости” (XV, 136), - пишет Пушкин жене и подтверждает это следующим образом: “Святую неделю провел я чинно дома, был всего вчерась (в пятницу) у Карамзиной да у Смирновой (...) завтра будет бал, на который также не явлюсь” (XV, 134). Чем занимался Пушкин дома? Сказать трудно. Но то, что в одном из ближайших писем жена обратилась к нему с вопросом о “Петре” и Пушкин отвечал ей: “Ты спрашиваешь меня о “Петре”? идет помаленьку; скопляю матерьялы - привожу в порядок - и вдруг вылью медный памятник, которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок” (XV, 154), - позволяет говорить о том, что перед отъездом Натальи Николаевны поэт поделился с ней своими планами, среди которых главное место отводилось “Истории Петра”. Немного настораживает фраза “скопляю материалы”, но она уточнена - “привожу в порядок”, - а это уже говорит о начале черновой работы.

Обращает на себя внимание эмоциональная сторона высказывания, явно направленная против царской фамилии. Поэт упоминает историю установки памятника Петру работы Растрелли у Михайловского замка и обещает высказаться в своем историческом труде куда более основательно о характере государственной деятельности Романовых. Дело в том, что десятью днями ранее, в то время как Наталья Николаевна готовилась отослать мужу письмо с вопросом о “Петре”, поэт уже писал ей о происшествии, сильно испортившем его настроение: “Одно из моих писем попалось полиции и так далее” (XV, 150). Задним числом он подтверждает, что “никого не вижу, нигде не бываю; принялся за работу и пишу по утрам” (XV, 150). Но вывод Пушкина неутешительный: “Неприятна зависимость; особенно, когда лет 20 человек был независим. Это не упрек, а ропот на самого себя.” (XV, 150). В своем же дневнике он высказался более определенно: “Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! (...) Что ни говори, мудрено быть самодержавным” (XII,329).

Тогда же появляется и широко известное сравнение Николая с 11стром Великим, которое принято считать собственно пушкинским и относить в пользу реформатора. В целом фрагмент этот выглядит следующим образом: “Полетика сказал: - Император Николай иоложительнее, у него есть ложные идеи, как у его брата, но он менее фантастичен. Кто-то сказал о государе: - В нем много от прапорщика и немного от Петра Великого” (XII,330). Очевидно, что здесь приводятся полемические высказывания разных людей, причем известно, что мнение Полетики Пушкин особенно уважал. Но в данном случае ему было приятно чье-то негативное отношение к Николаю.

11редположение, что Пушкин мог скрыть свое авторство, опасаясь постороннего взгляда, кажется неубедительным, особенно на фоне прямой оценки деятельности правительства. Дело не в том, что Николай не был достоин сравнения с прапорщиком, а в том, что по поводу Петра у Пушкина были большие сомнения.