Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу - Фомин Вячеслав Васильевич. Страница 22

А.М.Сахаров также утверждал, что Ломоносов, будучи горячим патриотом, не мог мириться ни с засильем иностранцев в Академии, ни со служившей оправданию этого засилья норманской теорией, а в «Древней Российской истории» он «намного опередил науку своего времени». Главную заслугу немецких историков исследователь видел в том, что они приступили к критическому изучению источников, при этом отметив высокомерное отношение Шлецера к России. А.Л.Шапиро на­зывает Ломоносова автором «самых читаемых во второй половине XVIII в. трудов по истории России», причем в науке, констатирует он, по­лучила поддержку его мысль, что в русском языке не заметно влияния норманнов. Но вместе с тем, считает историк, не удержались мнения Ломоносова о происхождении россиян от роксолан и приходе Рюрика со славянского побережья Балтики. Шапиро твердо уверен, что Ломоносов, борясь с немецкими лжеучеными, «иногда обрушивался и на немцев, понастоящему способствовавшим успехам науки в России». Так, Шлецера, по его мнению, нельзя отнести к тем, кто использовал норманскую теорию для утверждения о неполноценности славян и их неспособности создать свое государство, и что он еще в России хорошо изучил древне­русские источники43.

Безраздельное господства норманизма в науке и объяснение побуди­тельных мотивов, якобы приведших Ломоносова к занятию историей, лишь реакцией его ущемленного национального достоинства, на чем выросло несколько поколений советских ученых, закономерно привели к тому, что так откровенно выразил в 1983 г. И.П.Шаскольский. При­знанный авторитет в области русских древностей отказал антинор-манизму в научности и предложил вывести его за рамки действительной науки. Свой вывод он объяснял коллегам (даже и не думавшим ему возражать) именно тем, что многие его представители, сознавая анти­русскую направленность норманизма, выступали против него «не из научных позиций, а из соображений дворянско-буржуазного патриотизма и (Иловайский, Грушевский) национализма». Построения антинорма-нистов в целом носили, говорил Шаскольский, по причине отсутствия у большинства из них исторического образования, «любительский, диле­тантский характер». И если норманская теория, по его убеждению, не была изобретена Байером и Миллером, а была взята ими из «донаучной историографии - летописей», то гипотеза призвания варягов из южнобал­тийского Поморья была заимствована М.В.Ломоносовым и В.К.Тре-диаковским из легендарной традиции ХУ1-ХУП веков. После револю­ции, заключал Шаскольский, антинорманизм «стал течением российской эмигрантской историографии», где и «скончался» в 50-х гг., а его возрож­дение «на почве советской науки невозможно»44.

Говоря так, ученый признал, что антинорманизма в советское время не было, а всегда был норманизм, прикрытый марксистской фразеологи­ей, необходимость в которой все больше отпадала. С конца 80-х гг. в ли­тературе началось осуждение «антинорманизма» советских лет: что он был «доведен до абсурда», что в науке с 40-х гг. верховодили «патриоты», что антинорманисты прошлого - это «посредственности типа Д.И.Ило­вайского»45. Новая ситуация в науке, а также политические процессы, протекавшие с середины 80-х гг. в стране, не замедлили сказаться на проблеме Ломоносов-Миллер. В 1988 г. Л.П.Белковец утверждал, что Ломоносов, не приняв норманизма Миллера, «все его труды подверг су­ровой и небеспристрастной критике». Неприглядный образ Ломоносова виден и в тех словах ученого, что, «если признать справедливыми все за­мечания», высказанные им «в адрес Миллера, можно сделать вывод, что он был врагом России». Белковец выступает сторонником, своего рода «примирительной» идеи, полагая, что верхушка Академии поддерживала и подогревала неприязнь в отношениях Ломоносова и Миллера46.

А.Б. Каменский, уверяя, что в оценке дискуссии Ломоносова и Миллера не хватает объективизма, тут же заполнил этот вакуум. По его мнению, Миллер к решению варяжского вопроса «подходил именно как ученый, а имевшиеся в его распоряжении источники (которые он, кстати, в то время знал лучше Ломоносова), иного решения и не допус­кали». Через дна года исследователь к сказанному добавил, что если Миллера в дискуссии интересовала только научная истина, то Ломоносов в его позиции видел прежде всего аспект политический, в связи с чем «все попытки Миллера доказать свою научную правоту были тщетны». При этом было подчеркнуто, что Ломоносов, пользуясь высоким покро­вительством, подчас выдвигал против «оппонента не столько научные, сколько политические обвинения». Отметил Каменский и «глубоко патриотическую и вместе с тем объективно ошибочную позицию» Ломоносова в споре с Миллером об истории, т. к. тот пытался показать все без изъяна, без прикрас, Ломоносов же выступал за создание в истории «запретных зон». И автор не сомневается, что образ Ломоносова как «положительного героя», существующий в историографии, закрывает «путь к познанию истины». В 1996 г. Д.Н.Шанский утверждал, что Миллер в диссертации провозгласил высшей целью историка «изыскание истины, приход через критику источников к подлинно научному знанию, главным критерием которого является не «полезность», а беспристраст­ность», с чем не мог примириться «гениальный Ломоносов». И даже зна­чительно позже Ломоносов, осуждая уже «Опыт новейшей истории Рос­сии» Миллера, вновь отверг мысль оппонента, «что история - наука, а следовательно, должна быть выведена за пределы эмоций»47.

В середине и второй половине 90-х гг. XX в., когда тотальному пе­ресмотру подвергались уже ценности советской историографии, ученые все также демонстрировали непоколебимую приверженность тезису, что Ломоносов, страстно желая утвердить «патриотический подход к россий­ской истории», счел обязанным выступить против норманизма, оскорби­тельного «для чести русской науки и самого русского народа»48. Причем, тональность его стала более жесткой: якобы Ломоносов научную аргу­ментацию зачастую заменял, по словам А.С.Мыльникова, «доводами ги­пертрофированного патриотизма»49. Каменский усилил акценты недав­них своих публикаций, говоря, что аргументация Миллера «была едва ли не безупречной», но для Ломоносова норманская трактовка русской ис­тории была неприемлема именно «как антипатриотическая»50. По линии другого противопоставления подчеркивалось, что если у Байера «доста­точно объективный исторический подход к вопросу», то у Ломоносова многие положения «были лишены научного основания»51. Параллельно с этим утверждалось, что антинорманизм почти всегда был «следствием отнюдь не анализа источников, а результатом предвзятой идеологической установки»52, и, конечно же, привычно нагнеталась атмосфера вокруг антинорманизма с его «шумным национализмом» и «ложно понимаемым патриотизмом»53. Тогда же, следует повторить, Э.П.Карпеев и И.Н.Дани­левский вменили Ломоносову в вину создание ненужного ажиотажа во­круг проблемы этноса варягов.

Неприкрытая и все более усиливающаяся недоброжелательность к Ломоносову вызвала в конце 1990-х гг. законную реакцию. А.Г.Кузьмин напомнил научной общественности, по сути, неизвестные ей аргументы ученого, которым до сих пор ничего не могут противопоставить норма-нисты. Так, он показал нелогичность произведения имени «русь» от фин­ского названия шведов «руотси», ибо «имя страны может восходить либо к победителям, либо к побежденным, а никак не к названиям третьей стороны». Ломоносов ввел новый документ - окружное послание визан­тийского патриарха Фотия, говорившее о пребывании росов на Черном море до призвания Рюрика. Высоко Кузьмин оценил его доводы, когда он, отвергнув попытки выдать имена русских князей за скандинавские, указал, во-первых, «что на скандинавском языке не имеют сии имена ни­какого знаменования», и, во-вторых, что «сами по себе имена не указы­вают на язык их носителей». Остановившись на заключении Ломоносова , о практическом отсутствии в русском языке германизмов, Кузьмин под­черкнул: норманисты, столько веков выискивая эти следы в нашем язы­ке, пришли к неутешительному итогу. Историк отметил данные Ломо­носова о «Неманской Руси», его вывод, что варяги - общее имя многих народов, объединение им проблем руси и роксолан. И, подытоживал он, преимущество Ломоносова перед немцами «заключалось в гораздо более глубоком понимании сущности и связей между явлениями внешнего мира... что явление, факт не существуют сами по себе вне связи с другими явлениями и фактами». Тогда как «немецкая ученость» вместо сколько-нибудь обоснованной теории брала за основу наивный германо-центризм, через призму которого рассматривались и все явления истории славян и руси». А Миллера, констатировал исследователь, он превос­ходил «не только по методу, но и по широте эрудиции»54.