Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу - Фомин Вячеслав Васильевич. Страница 84

Твердо теперь полагая, что во времена Рюрика Новгорода не было, Кирпичников считает, что его название было внесено в текст варяжской легенды под влиянием новгородского приоритета и амбиций местного боярства, «чтобы не отдавать старейшинство в династических и полити­ческих делах «пригороду» Ладоге». Далее он повествует, что Рюрик, по­кинув Ладогу, основал в середине IX в. не Новгород, а Рюриково горо­дище (скандинавский Холмгард), и видит в нем «Предновгород». После смерти братьев (которых, как до этого убеждал исследователь, в действи­тельности не существовало) Рюрик совершил переворот: наемник стал самовластным вождем, а племенные старейшины утратили свою власть. В результате чего «было закреплено образование многонационального государства». Весь этот рассказ венчает вывод Кирпичникова об исполь­зовании летописцем начала XII в. при работе над легендой договора, заключенного Рюриком с призвавшими его славянскими и финскими старейшинами, и якобы написанного по-старошведски143. При этом его нисколько не смущает парадоксальная ситуация, заложником которой он стал: ладожане (славяне и финны) заключают договор с датчанином Рориком почему-то на старошведском языке (к тому же оставив без объяснений знание этого языка как приглашавшими Рорика, так и им самим, а также летописцем начала XII в., в данном случае логичнее речь вести о датском языке). Полную несостоятельность разговоров о сканди­навской основе легенды показали, о чем уже шла речь, норманисты Е.А.Мельникова и В.Я.Петрухин. Автор настоящих строк, говоря в 2003 г. о древностях Старой Ладоги, с которыми уже более трех десяти­летий работает Кирпичников, отмечал, что их интерпретация выходит «за рамки возможностей археологии...»144. Пример со Сказанием о призвании варягов свидетельствует, что предубежденный в норманстве варягов ар­хеолог Кирпичников свою манеру в толковании источников пытается пе­ренести и в область летописеведения.

Е.А.Мельникова и В.Я.Петрухин в работах конца 1980-х - конца 1990-х гг. проводили мысль, в своей основе близкую заключениям Гри­нева и Кирпичникова и разнящуюся от них лишь формой. Ядром варяж­ской легенды, исходный'вариант которой, как они считают, имел, оче­видно, новгородское происхождение, также является «ряд» между вер­хушкой северной конфедерации племен и одним из норманских предво­дителей, но он был заключен не на скандинавском, а на древнерусском языке145. Вместе с тем, Петрухин в 90-х гг. не только напомнил, но и при­дал новый импульс идее Г.М. Бараца о ветхозаветных истоках Сказания о призвании варягов. И в качестве источника ПВЛ он называет не только еврейский хронограф «Книга Иосиппон»: источником как рассказа о Кие и его братьях, так и одного из сюжетов легенды является Книга Юбилеев Библии, повествующая о трех сыновьях Ноя, основавших три города, о вражде потомков Ноя (ее следы Петрухин обнаруживает в других частях летописи - космографическом введении, Речи философа, повествовании о трех Ярославичах). В целом же, у него нет сомнений, что библейская традиция была для летописца образцом «понимания и адекватного опи­сания собственной истории». При этом он говорит, что «возводить весь сюжет призвания к Библии невозможно......Если и допускать влияние книжной (славянской или библейской) традиции, то оно явно вторично». Заканчивал свою мысль Петрухин выводом, что «разительные (эрзянские и корейские фольклорные. - В.Ф.) параллели легенде о призвании ва­рягов подтверждают ее фольклорные истоки и делают неубедительными любые (не основанные на прямых текстологических изысканиях) пред­положения об искусственности легенды»146.

В ряде работ конца прошлого - начала нынешнего столетия М.Б.Свердлов подчеркивал, «что имело место не «призвание» Рюрика... а его избрание, и «реально заключенный ряд» с ним «мог регламентиро­вать условия его княжения...». В 1998 г. И.Н.Данилевский утверждал, что в варяжской легенде летописец стремился не столько точно описать кон­кретные события, как передать «с м ы с л (разрядка автора. - В.Ф.) леген­дарного призвания Рюрика с братьями». Реальные обстоятельства об­разования государства у восточных славян, по его мнению, интересовали русского книжника гораздо меньше. А само призвание для него было связано «с первыми шагами к обретению правды (курсив автора. -В.Ф.) - истинной веры, слова Божия». Окончательный вердикт ученого гласит: к зарождению государства рассказ о призвании князей «не имеет отношения. Он -лишь первое упоминание о властных институтах, дей­ствовавших (и видимо, достаточно давно) на территории Северо-Запад­ной Руси». Не прошел, конечно, Данилевский и мимо идеи, что в основе легенды лежит библейский мотив. Только в отличие от Бараца в послед­нем он видит не текст I Книги Царств, а текст третьего стиха 111 псалма: «Блажен муж, боящийся Господа и крепко любящий заповеди Его. Силь­но будет на земле семя его; род правых благословится. Обилие и богат­ство в доме его, и правда его пребывает вовек (курсив автора. - В.Ф.). Во тьме восходит свет правым». На данную выдержку из Библии, заключает Данилевский, опирался как Видукинд Корвейский, рассказывающий о приглашении саксов бриттами, так и автор Начальной летописи, что объясняет близость их текстов147.

В 1991-1992 гг. варяжскую легенду рассмотрел в двух плоскостях ис­торик И.Я.Фроянов: идейно-политического звучания конца XI -начала XII в. и исторического содержания, относящегося ко второй половине ГХ в. Не принимая мнения об антивизантийской направленности памят­ника и полагая, что мотив братьев, представленный в нем, нельзя огра­ничивать идеей «родового единства русских князей» и «династической унификации», ученый дал собственное толкование идейного содержания легенды, при этом чрезмерно перегрузив его. Подчеркивая новгородское происхождение легенды, он отмечает, что в Новгороде и Киеве ее по-раз­ному воспринимали. Так, для последнего, в свете княжеских усобиц, «идея братства и единения князей была актуальной». Но для Новгорода, стремившегося к независимости от Киева, главными были две пробле­мы, реализованные в ней посредством информации о том, где сели ва­ряжские князья по приходу на Русь, и какие города роздал Рюриком «му­жем своим» после смерти братьев. А.именно, его стремление к господ­ствующему положению, во-первых, в своей волости, ибо Ладога и Псков тяготели «к отделению от Новгорода и образованию собственных волос­тей», и, во-вторых, на территории Верхней Волги, что было продиктова­но «торгово-экономическими и геополитическими соображениями». От­сюда, считает Фроянов, названия городов Белоозера, Ростова, Полоцка, отсутствовавших в первоначальном варианте варяжской легенды, были внесены тогда, «когда предание стало записываться и переписываться» во второй половине XI - начале XII в., в момент «интенсивного фор­мирования городских волостей-земель, или городов-государств, в процес­се которого возникали межволостные территориальные конфликты»148.

Принимая в целом схему складывания легенды Б.А.Рыбакова и его мысль об идеологическом противостоянии в XI в. Новгорода и Киева в вопросе происхождения русского государства, ученый подчеркивает, что ее политическое содержание «не оставалось однозначным, а усложнялось по ходу времени». Так, в «Остромировой летописи» она обосновывала борьбу Новгорода за независимость от Киева. После редакторской работе над ПВЛ некоего новгородца по поручению Мстислава, сына Владимира Мономаха, Сказание о призвании варягов приобрело «полифоническое звучание», одновременно отвечая запросам и Новгорода, и Киева. Для первого оно превратилось в своеобразный манифест о его политической вольности, проводило идею первородности княжеской власти в Новгоро­де. Летописную фразу «новугородьци, ти суть людье новогородьци от рода варяжьска, преже бо беша* словени» Фроянов предлагает рассмат­ривать через призму мироврззрения древних людей, превращавших своих правителей в родоначальников племен. Таковыми для новгородцев стали варяжские князья'«положившие начало их политического бытия с его особенностями, основанными на свободе призвания и изгнания правителей». Вместе с тем «новгородские патриоты» выдумали трех братьев-родоначальников, уравняв тем самым Новгород с Киевом, где также почитали трех братьев. Огвергает историк предлагаемое Лихаче­вым понимание выражения русско-византийских договоров «мы от рода рускаго», полагая, что речь здесь идет о представительстве, а не о принад­лежности: «мы от народа русского».